Яна Завацкая

Не бойся, девочка

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастроф…

– Кому слабо, может не прыгать!

Диссе первой начала раздеваться. Стянула цветастое платьице, оставшись в одних трусах. Уже подойдя к самому краю, взялась за зыбкую цепочку перил. И вся она была такая ладненькая, крепко сшитая, и даже сейчас, на жутковатой этой высоте, на качающемся мосту, выглядела хорошо. Косички она распустила, и тёмные волосы полоскались на апрельском ветру.

Мальчишки переглянулись и потащили майки через голову. Диссе отпустила перила и ласточкой сиганула вниз, в тёмную бездну. Тем временем и Мара сняла платье. Она была худющая – рёбра торчали, обтянутые бледной кожей, лопатки выпирали, Мара ёжилась от холода, скрещивая руки на груди, словно закрываясь, хотя там и закрывать-то было нечего, у неё даже намёка на грудь ещё не появилось. Вот у толстого Шагина соски торчали, словно вымя, но он этого и не думал стесняться.

– У-ух! – завопил он и бросился вниз. Ивик закусила губу и тоже стащила платье. Им-то хорошо… хотя почему им хорошо? Ей ужасно не хотелось прыгать. Она знала точно, что разобьётся. Или хотя бы вывихнет ногу.

Вечно этим кончается. Ивик ужасно неловкая.

И ещё раздеваться! У неё-то грудь уже появилась. Ну пусть очень маленькая, но всё равно видно же! Ивик злилась на Диссе – обязательно ей надо выпендриться. Перед мальчишками, как же!

Тен оглянулся на них с Марой, хотел что-то сказать, но махнул рукой. Соскользнул с мостика молча.

– Я боюсь, – жалобно сказала Мара, подходя к краю. Ивик молчала. Она тоже боится! Мара вздохнула, села на край, хватаясь длинными, тонкими руками за цепочку перил. Кое-как, наполовину соскользнула с досок, оперлась на локти, болтая ногами в воздухе, боясь разжать руки. И вдруг сорвалась и с визгом полетела вниз. Ивик проводила её взглядом – Мара вошла в тёмную воду. Вода, кстати, в Шане круглый год студёная, поэтому остальные уже торопливо плыли к берегу.

Всё, её очередь. Ивик села так же, как Мара, держась за хлипкую цепочку перил.

Смотреть вниз было страшно. Невыносимо. Какое там прыгать – ей даже пройти по этому мосту подвигом казалось. По утлой, шаткой конструкции из досочек и цепочек, протянутой между жёлтыми скалами – выше моста голыми, хищно нависшими над головой, внизу покрытыми буйным субтропическим лесом. Над пропастью в десять метров, над рвущимся по ущелью ледяным потоком, и не так уж там глубоко, и камни… Ведь не зря же запрещают!

Нет, она не запретов боится, подумаешь.

Она просто боится.

Она трусиха. И предательница. От трусости до предательства – один шаг, так пишут во многих книжках.

Она дрожит за свою шкуру. За свою жирную шкуру, добавила мысленно Ивик и заплакала от позора. И сейчас они все поднимутся наверх, а она так и будет тут сидеть. Ей слабо. «Ну что ж ты», скажет добродушно Тен. А Диссе вздёрнет нос, и молча натянет платье, и будет разговаривать до самой школы не с ней, а с Марой, которая тоже не спортсменка, слабенькая, однако же взяла и прыгнула.

Ивик вытерла слёзы. Если увидят, что она тут ревела, – будет совсем уж позорно. Предплечья покрылись гусиной кожей, Ивик окончательно продрогла на ветру. Может, всё-таки попробовать? Посмотрела вниз – полоска воды казалась невероятно далёкой и узкой. Ивик сильнее перехватила перила.

Тяжело вздохнула, потянулась за платьем. Холодно же. И она всё равно не наберётся смелости.

Как, ну как они могут? Почему все они такие бесстрашные, такие решительные, а она…? «Ни труса, ни лжеца не назовёшь ты другом». Её уж точно никто другом не назовёт.

Мост закачался. Ивик поднялась. Господи, на этом мосту и стоять-то страшно! А они идут, весёлые, раскрасневшиеся. Расхватывают одежду. Ивик стояла вся сжавшись, смотрела на ребят.

– Ну что ж ты, – добродушно сказал Тен. Он был высоким, сильным для своих лет, ещё с вирсена тренировался в секции трайна. Отец Тена – гэйн, и сам он хочет стать гэйном, но это уж как получится. Ивик знала, что Диссе немного влюблена в Тена, а больше об этом никто не догадывался.

Платье облепило мокрую фигурку Диссе. Подруга обернулась к Маре, не глядя на Ивик:

– Помоги застегнуть.

Мара зашла ей за спину, занялась пуговицами. Ивик стояла как пришибленная.

– Ой, смотрите! – вскрикнула вдруг Мара. Все обернулись.

На левом берегу, на узкой тропинке, проложенной вдоль густых широколиственных зарослей, маячили двое младшеклашек. И явно наблюдали за компанией.

– Сволочи! – Тен рванулся в их сторону, сильно качнув мост. Соглядатаи мгновенно нырнули в тёмно-зелёные дебри.

– Не беги, – крикнула Диссе, – бесполезно! Засекли.

Тен остановился.

– Наябедничают теперь, – растерянно сказал Шагин. Диссе дёрнула плечиком:

– Ну и ладно.

«Ни труса, ни лжеца не назовёшь ты другом», бились слова песенки в голове. Песенку эту гэйн сочинял. Гэйны – они знают, что такое дружба. Ивик осторожно пробиралась по мосту, цепляясь за перила. Диссе шагала по самой середине, и не думая придерживаться руками. Шла будто танцуя. Она была очень спортивная, Диссе, ещё в вирсене начала заниматься акробатической гимнастикой. А сейчас уже сдала на первый разряд и стала, ни больше ни меньше, юной чемпионкой Шим-Варта. И двигалась так, будто вот-вот закружится в вальсе или выполнит сальто.

На Ивик никто не смотрел. Да, никто её не упрекнёт, конечно. Подумаешь, не прыгнула. Она же не гэйна какая-нибудь, обыкновенная девчонка. Но почему-то всё равно очень стыдно.

У неё никогда ничего не получается. И не получится.

Хета * Альва иль Шерен, начальница Шанского тоорсена, поджав губы, смотрела на пятерых нарушителей.

Блестящие чёрные глаза начальницы были гневно сужены. Ивик не выдержала и отвела взгляд, стала смотреть на руки хеты, лежащие на столе, – полноватые, красивые руки.

– У вас смещены все понятия! Это называется выпускники! После Пасхи будет решаться ваша судьба – а вы? Вы, уже почти взрослые люди…

Мальчишки смущённо переминались с ноги на ногу. Диссе покаянно опустила голову. Ивик и Мара прятались за спины товарищей.

Ну что за невезение? Подумаешь, трагедия, окунулись разок с моста. И тут же, конечно, нашлись сволочи… ноги бы повыдергать этим соплякам, которые наябедничали.

Хоть бы знать, кто это был, так с высоты и не разглядели толком.

И главное, сразу же, только вернулись в школу, у входа их встретили двое дежурных, как раз параллельная группа и дежурила. И повели прямиком к Альве. Теперь вообще не отопрёшься – трусы до сих пор мокрые, заметно даже сквозь одежду.

– Вам уже двенадцать лет! Какой пример вы показываете младшим?! Стыдитесь!

Шагин засопел.

Ещё и насморк подхватил, мысленно отметила начальница. Вот что с ними делать? Она, как всегда, не могла злиться всерьёз и опасалась, что дети это чувствуют. Но наказать-то придётся. А прежде чем наказывать, надо объяснить так, чтобы их пробрало. Каждого.

– Растолкуйте мне, как вы дошли до такой жизни? Как вы дошли до того, что не понимаете самых элементарных вещей? Ваши матери и отцы целыми днями работают: строят посёлки, выращивают хлеб и скот, учат и лечат. Всё это для вас! Только для вас мы трудимся, создаём ваше будущее. Гэйны ежедневно рискуют жизнью… и гибнут за вас. За то, чтобы вы – жили. И вам это всё безразлично, и ради глупой детской игры вы готовы свернуть себе шеи. Вам плевать на то, что будут чувствовать ваши родители. Каково будет нам, учителям. Плевать на то, что вас кормят, одевают, учат. Что ваши жизни нужны Дейтросу. Вы просто хотите играть, ясное дело. Вы маленькие детки и ещё не доросли до понимания: ради чего стоит рисковать, а ради чего – нет. Или вам просто хочется нарушить запрет. Будем делать именно то, что запрещают глупые взрослые! Так? Или не так?

– Не так, – угрюмо пробормотала Диссе. Вид у неё был жалкий, впрочем, и все остальные держались не лучше.

– Диссе, может быть, ты объяснишь, как вы могли так поступить? – Альва безошибочно определила, кто главный в компании. Диссе шмыгнула носом.

– Ты, лучшая ученица, гордость тоорсена. Ты очень, очень меня разочаровала. От тебя я такого не ждала.

– Извините, – прошептала Диссе, – мы больше не будем.

– Вы не в марсене. Это безобразное поведение! А ты, Шагин? Ты ещё не забыл, что в прошлом году у тебя было воспаление лёгких? Нет, надо обязательно геройствовать.

– Простите, это была моя идея, – пробормотал Тен.

– Нет, почему это? – Диссе вздёрнула голову. – Мы вместе решили. А предложила я!

Ивик хотелось тоже проявить благородство и сказать, что идея была её, но вышло бы уж слишком неправдоподобно, и она смолчала.

– Да, мы вместе решили, – подал голос Шагин.

– Тен, а ты? – Альва перевела взгляд на второго мальчика. – Тебе должно быть особенно стыдно. Имей в виду, родители получат письма о ваших художествах. А твой папа гэйн. Как сын гэйна ты должен быть образцом успеваемости и поведения. И что вместо этого?

Тен побледнел.

– Не пишите папе… пожалуйста. Накажите меня, только… я не хочу, чтобы он… знал.

Альва опустила глаза.

– А почему мы должны делать для тебя исключение? В таких случаях положено сообщать родителям, и я не вижу никаких причин отступать от правил. Мара, ты, наконец? Объясни мне, как ты могла так поступить? Ты что, не понимала, что подвергаешь опасности свою жизнь?

– Простите, – выдавила Мара. У неё, понятно, глаза были уже на мокром месте. Она размазывала слёзы по бледным худым щекам.

– А ты что же, Ивенна?

– А она не прыгала, – сказал Шагин. Конечно, из лучших побуждений.

– Не прыгала? Правда?

Ивик молчала, опустив голову.

– Угу, она не прыгала, – подтвердил Тен.

– Я испугалась, – тихо сказала Ивик.

– Ну что ж, если ты не участвовала, тебя, разумеется, наказывать не будут. Но ты очень плохая подруга, раз не отговорила остальных. Это ты понимаешь?

– Да, – с трудом выдавила Ивик.

Она почти не слышала дальнейшего. Вышла вслед за всеми из кабинета. Хета Альва велела ей идти в тренту – общежитие, но далеко Ивик не ушла. Остановилась и смотрела вслед ребятам, которые медленно, понурив головы, спускались по лестнице за Альвой. Слёзы текли по щекам, Ивик почти не замечала их. Ей было всё равно. Ей было плохо. Ещё хуже, чем там, на мосту. Она знала, что друзьям сейчас здорово достанется. И что они, конечно, неправы, ни к чему было рисковать по пустякам. Но хотелось ей сейчас только одного – оказаться среди них. Вместе с ними.

«От трусости до предательства – один шаг».

Но она же никого не предала? Ничего плохого не сделала? Просто струсила там, на мосту. Хета Альва неправа, ведь Ивик тоже хотела прыгнуть. Ещё как хотела. И ничего не нарушила лишь потому, что испугалась, какого же шендака её теперь не наказывают? Да, вроде и не было никакого предательства, но чувствовала она себя словно Иуда в часы казни Христа.

Она опять осталась одна.

– Знаешь как больно! – жалобно, но с некоторой гордостью сказала Диссе. Она стояла у своей разостланной постели. Все девчонки уже разделись ко сну, и маленькая компания собралась вокруг нарушителей. Диссе приспустила трусики, задрала ночнушку, изогнулась и рассматривала следы сегодняшней порки. Красноватые воспалённые полоски были ещё видны на коже.

Ивик сидела на своей кровати, откинув одеяло. Молча смотрела на подругу. Мара тоже оголила кожу и стала разглядывать себя.

– И у меня, смотри!

– Ничего себе вам всыпали, – охнула Кити.

– А я не кричала, – похвасталась Диссе, – знаешь, зубы только стискиваю и молчу.

– Я орала, – призналась Мара, – не могу, так больно!

Диссе натянула трусики и вдруг глянула на Ивик – первый раз после моста. И от этого взгляда, от выражения ярких зеленоватых глаз Диссе Ивик стало не по себе.

– Я ж не виновата! – вырвалось у неё.

– Я и не говорю, что ты виновата, – сказала Диссе. Ивик глубоко, прерывисто вздохнула и забралась под одеяло. Спряталась с головой. Ну и пусть отбоя ещё нет, пусть они все бесятся вокруг. Ей сейчас никого не хотелось видеть. Забиться куда-нибудь. В темноту, в тишину. Чтобы никого рядом. Совсем никого. Да, они все вот такие – смелые, мужественные. Не боятся высоты. Терпят боль. Если бы Диссе поймали дарайцы и начали пытать, она бы всё выдержала.

А Ивик – никакая. Ничего не может и всего боится.

Ну и ладно. Она будет врачом. Очень нужно врачу прыгать с высоты! Она зато умная и хорошо разбирается в биологии. Лучше всех в тоорсене. Правда, в общешкольном конкурсе заняла только второе место, но это потому, что боялась отвечать устно. Диссе, конечно, тоже умная. Но не в этом дело.

Да не обязан же человек уметь сразу всё на свете!

Но почему так стыдно, так больно и пусто внутри?

И насколько было бы лучше, если бы её наказали вместе со всеми, тоже боль, но совсем другая. За что хета Альва с ней так?

Господи, спросила Ивик, почему я такая уродка? Зачем Ты вообще меня создал – такой?

Ночью прошёл дождь, и теперь листва сияла. Ивик любила мир после дождя, обновлённый, умытый, полный бликов и брызг, а сейчас к тому же было раннее утро – солнце только успело встать. «Похоже на волшебный замок», – думала Ивик, осторожно ступая по размокшей тропинке. Ей вспомнилась игра в Лесное Королевство, которую они с Диссе ещё дома придумали. То есть, собственно, придумала Ивик, а Диссе присоединилась. Ивик была Королевой Ветра, а Диссе стала Королевой Росы. Ивик часто играла с ветром, иногда ей казалось, что ветер и вправду слушается её. С ним можно было разговаривать. Его можно было попросить утихнуть или подуть в другую сторону.

Ивик шла по лесному чертогу, разубранному драгоценными камнями, позолотой, зелёным бархатом. Птицы уже проснулись и свиристели вовсю, и это был королевский оркестр. Ивик ощутила за спиной тяжёлую золотую мантию, на голове – корону. Выпрямилась и ступала с достоинством. Деревья выстроились вдоль тропинки, словно подданные, Ивик расточала им приветливые улыбки, а с некоторыми здоровалась, даже пожимала протянутые ветви, как руки. А в траве искрились и переливались мириады капелек, и это были эльфы, маленькие цветочные эльфы, которые спешили приветствовать свою Королеву…

Ивик дошла до моста. Осторожно ступила на мокрые доски, вцепилась в ненадёжные перила. Медленно стала пробираться к середине.

Она уже сама не очень понимала, зачем пришла сюда. Забыла, с какой горечью на душе ворочалась в постели, не могла заснуть и заснула не раньше, чем приняла решение. Вставать было уже радостно. Ивик почувствовала, что у неё есть шанс, что не всё потеряно в жизни. В такую рань все крепко спят. Вылезать из окна – просто и весело. Когда-то, кстати, она и из окна первого этажа боялась выскочить. Вот позор был! Когда девчонки сбежали из общежития в Варт, а она не решилась прыгнуть, так и осталась в спальне. Теперь перескочить через подоконник для Ивик – как нечего делать. А вот с моста нырять… Но ничего, она знает, как можно всё исправить.

Однако пока она шла, играя с лесом, любуясь разворачивающейся мистерией рассвета, вся эта муть: прыжки, слёзы, взгляды, разборки – напрочь забылась. Боль и обида тоже куда-то испарились. Ей было попросту хорошо сейчас, в полном, безраздельном одиночестве, в светлом и свежем утреннем мире, среди птичьих криков, шума воды, шелеста листвы.

Озябла, правда, но это пустяки. Ивик добралась до середины моста. Села. Стоять опасно – мокрое всё, того и гляди поскользнёшься. Стиснув зубы – от холода, больше ни от чего! – сняла куртку, потом стянула через голову платье.

Посмотрела вниз.

Дух тут же перехватило – как вчера. Река снова показалась до невозможности узкой. Мелкой и быстрой. Да, там, внизу, должно быть глубокое место. Ребята же вчера не расшиблись. Но глядя с моста было невозможно в это поверить.

Я не смогу, поняла Ивик.

Надо заставить себя! Просто закрыть глаза и…

Она зажмурилась. Попробовала сместиться ближе к краю. Какое там! Она словно вросла в доски. Даже на миллиметр задницу не сдвинуть. И думать нечего.

Надо не думать, а прыгать!

Нет, открывая глаза, с сожалением поняла Ивик. Не смогу.

Сейчас её не подгоняли чужие взгляды. И кидаться вниз казалось уже чистым самоубийством.

«Но если получится, ты будешь уважать себя. И ребятам можно будет сказать…»

Верно, согласилась Ивик сама с собой. Но – что ты будешь делать! – эти аргументы представлялись сейчас такими неважными. В конце концов, она вчера уже смирилась с тем, что ни на что не способна. Уже пережила весь возможный позор. Ну хорошо, пусть «от трусости до предательства…». Зачем эти громкие слова, она же не гэйна и никогда ею не будет. И Диссе, кстати, не будет. И никакие дарайцы их не поймают, не придут сюда дарайцы. Ерунда это всё. Ничего по-настоящему страшного никогда не случается.

Если честно, всё это сейчас уже безразлично.

Ивик подняла голову и увидела радугу.

Солнце всходило за спиной девочки, а прямо перед ней на небе вставала огромная дуга. Яркая, чистая, хоть цвета пересчитывай: каждый-охотник-желает-знать… Дыхание перехватило, Ивик замерла, не чувствуя холода, не думая ни о чём, всем существом впитывая чудо. Голубоватое, ещё блёклое утреннее небо, и свет из-за спины, и семицветная арка, соединившая жёлто-зелёные берега Шана… И поток внизу, и блеск листвы, и в каждой капле – крохотное отражение большой радуги. Сладкий утренний воздух, ропот воды и птичий гомон. Всё слилось воедино, и она, Ивик, была в центре этого мира, этой сказки, этого счастья, она летела и смеялась, она повелевала целой вселенной, она скатывалась по радуге и играла на многоярусном клавире леса, на зелёных клавишах-листьях. Если бы в этот миг её окликнули – она бы не услышала. Она сама была травой, радугой, россыпью капель, потоком на дне ущелья. Мостик чуть раскачивался, но Ивик этого не замечала. Вся уйдя в созерцание, она пела и смеялась – в душе, молча, она ликовала и складывала молитву Создателю, благодаря Его за это дивное утро. Это из Его ладони била весёлая радуга, семью разноцветными потоками заливая лицо девочки, и рассветное небо, и весь мир. Это Он смеялся и улыбался ей, Ивик.

Ивик снова посмотрела вниз, вспомнила, зачем она здесь. С сожалением подумала, что так ничего с прыжком и не вышло. Ну и ладно. И какая разница? Всё равно здорово, что она пришла сюда ранним утром – как иначе она застала бы эту радугу над рекой?

Ивик уже третий год разрешали присутствовать на Пасхальной Всенощной. Младший брат, Ричи, остался дома один, мама его уложила, хотя Ивик сомневалась, что Ричи будет спать. А не воспользуется возможностью и не залезет, например, в кухонный шкафчик.

Ивик любила эту службу, пожалуй, как никакую другую. Множество горящих свечек в руках прихожан. Тихое монотонное пение, молчание. И потом вдруг всё заливает свет. Lumen Christi!

Народу в храм набилось столько, что Ивик сразу отказалась от мысли найти Диссе или кого-нибудь ещё из девчонок. Но всё равно почти всех вокруг она знала. Соседи. Все из окрестных домов, из одного района Шим-Варта – города, ещё недавно бывшего посёлком. Ивик сидела рядом с мамой и папой, на скамье перед ними – большая семья из соседнего блока: мать с отцом, бабушка и дети, не все, только четверо (младших на всенощную не брали, а старшие не приехали на Пасху). Ана, сестра Ивик, тоже не приехала, она была инженером-аслен и работала в другом полушарии, строила там аэродром. Ане почти двадцать лет и она лишь наполовину сестра Ивик, у мамы раньше, давно, был другой муж, он умер. Ещё впереди Ивик заметила какого-то незнакомого гэйна. Он был в форме, в двуцветной парадке, и даже при оружии – со шлингом и пистолетом. Ивик из любопытства пригляделась к нему. Тут все стали опускаться на колени, гэйн чуть обернулся, Ивик увидела по-детски пухлую щёку, блестящий чёрный глаз под надвинутым беретом – и узнала: мальчишка из соседнего дома. Старше её лет на пять. Раньше во дворе он ей часто попадался навстречу. А теперь он гэйн.

Началась литания Всем Святым. Перечислялись сначала святые Тримы, начиная с тех, кто упоминается ещё в Новом Завете: двенадцать апостолов, Стефан, Павел. Затем святой Лаврентий, Агнесса, другие римские мученики. Ивик мало что знала о древних святых, тем более о триманских средневековых, имена звучали сплошь незнакомые, какое-то представление у неё было только о Доминике и Франциске, да ещё о Жанне д’Арк – о ней прежде всего благодаря знаменитой картине Кейты иль Дор «Святая Иоанна Орлеанская», на которой изображена великая француженка на коне и в рыцарских доспехах. На Триме женщины почти не воюют, оно и понятно почему. Святая Иоанна была большим исключением.

Ивик, кстати, задумывалась о том, не сделается ли Иоанна её покровительницей, ведь её зовут точно так же – Ивенна… правда, в честь другого святого, апостола Иоанна, в чей день она родилась. Хотя вряд ли ей такая покровительница подходит. Ведь она, Ивик, вовсе не боевая.

Перешли к дейтрийским святым. Самая первая – святая Кейта. Затем Лассан, Бевин. И многие, многие другие. Эти имена говорили Ивик уже намного больше, их и в школе изучали подробно на уроках религии. Священник, отец Варен, медленно читал литанию, и девочке казалось, что один за другим святые проходят перед ней, сияя белыми одеждами, прекрасные, недосягаемо далёкие в своём небесном блаженстве.

…Хор в пять или шесть голосов пел древний гимн на триманской латыни:

Латыни Ивик не знала, но замирала от самого звучания слов гимна, уходящих вверх, под купол, и ей казалось: вот-вот раскроется этот тёмный свод и в церковь хлынет свет – не электрический, другой, прекраснее которого не бывает. Невечерний свет. Хлынет, словно сияющая кровь, словно Кровь Христа из раны. Ивик уже стояла на коленях, опустив голову, и мама с папой – рядом, и бабушка с передней скамьи, кряхтя, опускалась на пол, и мальчишка-гэйн из соседнего дома тоже преклонил колени.

Потом все встали, и мама бережно задула свою свечку. Ивик свою задувать не хотелось. Но вокруг уже погасли последние огоньки. И вспыхнул ослепительный свет.

Lumen Christi! Свет Христов!

Ивик дунула на свечу. Дымок потянулся от фитиля вверх.

Распятие над алтарём так и засверкало. Распятие в их церкви было литое, медное, искусно сработанное каким-то безвестным гэйном – или, может быть, аслен. Ивик думалось, что это был всё-таки гэйн – очень уж оно было живое, так выгнуто страданием тело, так беспомощны пальцы пронзённых рук… Я люблю тебя, Господи, подумала Ивик. И заплакала. Господь тоже любил её, Он за неё умирал. И сейчас Он воскресает, а значит, любовь эта – вечная. И это всё равно, что больше Ивик не любит никто. Это всё равно. Главное, что есть Он, Христос, радость и любовь.

Там, у алтаря, отец Варен уже готовил Пресуществление.

На следующий день спали долго. На утреннюю пасхальную службу ходили только особо ревностные христиане, семья Ивик к таким не относилась. Ричи уже встал, кроватка была заправлена. Ивик села на край своей постели, потягиваясь. Солнце проникало сквозь шторы, било в глаза. День будет почти как летний.

В который раз Ивик подумала, что дома уже не так хорошо, как раньше. В семь лет, только-только поступив в тоорсен, она всё рвалась назад, в семью. Любила оставаться здесь на ночь, в выходные просыпаться, принюхиваясь к запаху блинов или каши из общей кухни. Открывать глаза среди любимых игрушек, в комнате, где каждый сантиметр стен был знаком с младенчества.

А сейчас – будто отрезало. Даже интереснее было бы в тоорсене. Там библиотека и можно часами бродить среди стеллажей, вдыхая книжный запах, любуясь корешками, выбирая себе мир, в который захочется погрузиться. Можно пойти в лабораторию, повозиться с красителями и микроскопом, сделать ещё несколько препаратов для ученической работы по микрофлоре полости рта, которую все вместе готовили в кружке. Можно сходить в лес, к широченному тамгату, между его ветвями она давно устроила себе убежище – и там же, в дупле, хранится тетрадка, в которую они с Диссе записывали придуманные истории. И стихи она туда же записывала свои. Можно, наконец, поиграть с Диссе и остальными… Хотя с Диссе можно поиграть и здесь. Ивик вскочила. Быстро, как приучили в тоорсене, заправила постель. Оделась – чистое платье в горошек, сандалии. Сегодня будет тепло.

Санузел – туалет с душем – у них был собственный, блочный, а вот кухня общая, на пять семей. Ивик забежала в туалет, взяла расчёску, приблизила лицо к зеркалу. Иногда собственное лицо ей очень даже нравилось, иногда казалось отвратительным. От чего это зависит, Ивик не понимала. Сейчас вот лицо выглядело просто ужасно. Я страшная, подумала она. На меня никто и никогда не обратит внимания. И замуж мне не выйти. Ивик вздохнула, провела расчёской по коротким чёрным волосам. Больше всего её приводила в отчаяние форма лица: слишком круглое, нижняя челюсть великовата, для девушки это просто ужасно. И нос лучше бы смотрелся, будь он поменьше. Глаза, опять же, не слишком-то большие. Правда, они живые, блестящие. Но цвет дурацкий – карие с прозеленью. Пусть были бы карие, но потемней, вот как у Ричи.

Ну и ладно. Её зачислят в медар, она будет великим учёным. Микробиологом. Или иммунологом каким-нибудь. Сделает важное открытие. И никто не будет придираться к тому, что она не замужем, наоборот, будут говорить, что она целиком посвятила себя науке.

Ричи уже где-то гулял, мама на кухне мыла посуду. Соседка тётя Чесси шинковала капусту для супа.

– Доброе утро, доченька. Поешь каши, возьми там в кастрюле.

Ивик сходила с тарелкой к плите. Села за стол, положила в кашу ложку варенья – праздник сегодня или нет? Быстро перекрестилась.

Мама вытирала руки. Её голова была замотана платком, под ним топорщились бигуди.

– Мам, можно я погуляю?

– Конечно. С кем, с Диссе пойдёте?

– Ага, наверное.

Чесси свалила нарезанную капусту в большую кастрюлю и вышла из кухни. Мама с неприязнью посмотрела ей вслед. Ивик была в курсе маминых претензий к Чесси. Та работала всего лишь мастером на холодильном комбинате, а гонору у неё, говорила мама, на десятерых хватит. Ещё бы. Один из сыновей Чесси – священник, хойта.

– Как успехи в школе?

Ивик вздохнула. Мама всегда устраивала ей форменный допрос. Отвечать почему-то не хотелось.

– Нормально всё, – вяло сказала она.

– Оценки как? По дарайскому, по математике? А что со спортом? У Диссе, конечно, везде только высшие баллы? – мама забрасывала её вопросами. Да, ответила Ивик, Диссе опять первая по успеваемости, и да, конечно, на распределении получит очень хорошее место. Мама слушала с недовольным лицом.

– А ведь ты гораздо умнее Диссе. Она же попой всё высиживает. Если бы ты чуть-чуть старалась…

– Я стараюсь, – обречённо сказала Ивик. Мама и Диссе тоже недолюбливала. Вообще иногда складывалось ощущение, что мама предубеждена против всего, что дорого Ивик.