Введите сюда краткую аннотацию

1.0 — создание файла

                                               КРЫМ. ЛИСЬЯ БУХТА.  Саша Ханин                                                  

СТРАНА МЁРТВЫХ (1994)

 …стоим возле метро Щукинская, на остановке. Подходит трамвай. Мы с рюкзаками и гитарой лезем на заднюю площадку. В вагоне, можно сказать, пусто, только сидят возле окошек  немногочисленные бабки в панамках. Мишка выуживает из рюкзака бутылку «Каберне». Ключом от квартиры продавливает пробку в бутылку. И дело тут не в том, что ему невтерпеж как хочется выпить, а в красоте момента. Да и что может быть лучше, чем выпить из горлышка сухого красного вина в качающемся вагоне трамвая, в этом сквозном полуденном свете, телепаясь, как сосиска над составленными друг в дружкой рюкзаками, погожим солнечным днем в самом конце лета?  И Мишка делает хороший глоток из бутылки  и проливает на грудь, потому что вагон  со звоном и  лязгом мотает из стороны в сторону,  и улыбается широченной улыбкой, и вытирает губы, и передает мне бутылку. Мы с Мишкой уже пили с утра,  если я не путаю, это  третья бутылка, но я не чувствую себя пьяным, а только веселым и легким, словно воздушный шарик. Я пью  молдавское «Каберне» из горлышка и вижу, как за окном трамвая покачиваются и бегут под горку  омытые полуденным светом стволы сосен. Кто бы знал, в каком сказочном районе живет Гук? только и успеваю я подумать, как вагон со стеклянным звоном резко ведет в сторону. Я едва не выпускаю поручень и, конечно, обливаюсь вином, смеюсь, и утираю ладонью подбородок, и передаю бутылку Мишке, а сам нагибаюсь, чтобы поправить завалившийся на бок рюкзак, и тогда трамвай останавливается, и двери с шипением и скрипом разъезжаются в стороны.

 - Выходим, приехали, - говорит Мишка.

 Одной рукой он хватает за обе лямки свой нешуточного размера рюкзак и с бутылкой вина в другой руке быстро спускается из вагона на остановку. Я забрасываю на плечо свой рюкзак поменьше, беру Мишкину гитару в чехле и иду следом…

 - У нас поезд совсем ночью, - рассказывает Мишка Наташе Гук, – строго говоря, мы даже не сегодня уезжаем, а завтра.

 Мы стоим на лоджии на каком-то надцатом этаже с видом на сосновую рощицу и трамвайные пути. Кругом понатыкано блочных башен, их белые стены немного дрожат и оплывают в сухом полуденном мареве.  Дворик между высоток по-летнему безлюден, неумолчно скрипят одинокие  качели.

 - Ребята, я вам так завидую, - говорит Наташа и зевает, - я тоже на море хочу.

 Гук девушка очень спокойная, у нее ладная фигурка, состоящая сплошь из округлых линий,  полные губки, огромные карие глазища и прямые темные волосы ниже плеч. Темпераментом она  схожа с медведем-коалой.

   - Мы с Шуриком у тебя рюкзаки бросим, - говорит Мишка,  - а сами пойдем по городу пошатаемся. В поезд продукты купим. Шурик в книжный еще хотел заехать, на Новый Арбат.

 - Мне тут трехтомник Довлатова приглянулся, - говорю, -  самое то в поезде почитать, да и в Крыму тоже пойдет.

 - Ага, - говорит Гук, - симпатичный такой трехтомничек. Там еще митьки суперобложку рисовали... Какие же вы счастливые, ребята, на море едете…

 Мишка разливает «Каберне» по стаканам. Пьем вино, курим сигареты, стоим на лоджии и  смотрим на башни. И кажется, будто в Москве еще лето, и солнце вовсю печет, но если присмотреться, то солнечный свет  уже не такой яркий, как в июле, он тусклый и бледный, и оттенок неба поменялся, синева теперь заметно темнее и спокойнее. 

 - А в Крыму осени не бывает, - говорит Мишка и смотрит, прищурившись на дрожащий в белом  мареве город. – Приедем в Коктебель, а там где-нибудь на берегу встанем  с палаткой. Я котелок взял, и канистру, и топор. Мы гречку с собой везем, и еще макароны, и тушенки несколько банок. А если готовить надоест, можно будет в столовку сходить.

 - Я тоже хочу жить в палатке на берегу моря, - говорить Гук с горечью,  мне кажется еще немного, и она заплачет. – Все мои друзья каждое лето уезжают в Крым, а я сижу в городе и ничего не делаю. А потом, не успеваешь оглянуться, уже осень, зима. Точно заколдованный круг какой-то… Я в последний раз на море была, еще, когда в школе училась. Мы вместе с родителями ездили  в Ялту и жили в пансионате.

  - Слушай, Наташ, - говорю я Гук. – Мы с Мишкой сами первый раз в Крым едем с палаткой. Я тоже был на море только с родителями, в детстве, но это, как будто в другой жизни. А потом  все не до того было, то от армии косил, а то денег  совсем не было...  Я тебе так скажу, мы с Мишкой едем сами не знаем куда, можно сказать наугад.

 - Наташ, ты Шурика не слушай, - говорит Мишка, - мы едем в Коктебель.  Моя хорошая знакомая из Люберец  оставила мне адресок.  В Коктебеле,  в эллинге живет один человечек, он поможет устроиться. Может, нам, и палатка не понадобится. Может, будем в эллинге жить.

 -  Очень хочу на море, - говорит Гук. – Мне сейчас так грустно стало от того, что вы сегодня уезжаете. Счастливые.

 - А поехали с нами,  - говорит Мишка.

 Он открывает штопором другую бутылку и разливает вино по стаканам. Гук невесело смеется, вздыхает, пьет «Каберне» и задумчиво раскуривает сигаретку.

 - Поехали, - снова предлагает Мишка.

 - Нет, ну, как же я с вами поеду, - говорит Гук.

  - А что тебя держит в Москве? - спрашивает Мишка, в своей спокойной и рассудительной манере,  - работа? 

 - Нет, я нигде не работаю, - говорит Гук и шмыгает носом, –  может быть, осенью что-нибудь попробую поискать.  Может, в архив устроюсь или в библиотеку…

 - Ты учишься?

 - Нет, я в этом году решила не поступать…

 - Тогда поехали на море, - говорит Мишка и наступает мне на ногу.

 - Да, Наташ, поехали с нами, - говорю, - втроем веселее будет! Ты смотри, как все удачно складывается!

 - Нет, ребята, это несерьезно. А что я маме скажу, а папе…

 - Палатка у меня большая,  - говорит раздумчиво Мишка, – места всем хватит.

 Он снова разливает вино и вкладывает стакан в руку растерянной Гук, которая все никак не может проснуться.

 - Ты на море хочешь поехать?

 - Очень хочу поехать, - отвечает Гук серьезно. – Ребята, я вам так завидую. Будите жить в палатке на берегу…

 - Давай сделаем так, - говорит Мишка рассудительно, - сейчас мы все вместе поедем на вокзал и попробуем взять тебе билет на тот же поезд. 

 Гук смеется, качает головой, пьет вино, прикуривает новую сигаретку.

 - Нет, ребята, как же вы не понимаете?  Я не  могу просто так сорваться и уехать в Крым. Всё бросить...

 - Знаешь, Наташ, - говорю, - ты мне напоминаешь того бегемота из анекдота.  Бегемот сидит себе на болоте и кончиком хвоста протыкает пузыри. Тут приходит лягушонок и зовет его на дискотеку…

 - А? – спрашивает Гук,  - что?

  - Поехали за билетом на вокзал, - говорит Мишка. – Собирайся.

 - Нет, ну я не могу, - говорит Гук.

 - Почему не можешь?

 - Я не знаю…

  За окошком кассы сидит замученная дымящаяся тетка в железнодорожном кителе и белой блузке.

 - Девушка,  не подскажете, - спрашиваю я эту тетку, - на поезд номер такой-то,  в плацкарт билетов не осталось? Нам одно место нужно…

 Женщина что-то там выстукивает на клавиатуре. Потом спрашивает неживым, лишенным человеческих интонаций голосом,

 - Номер какой?

 Немного опешив, называю номер нашего вагона.

 - Есть верхнее боковое.

 Я оглядываюсь, на стоящих у меня за спиной, Мишку и Гук. По дороге на вокзал  Гук то смеялась, то плакала, то порывалась сбежать, но Мишка за ней присматривал.

 - Есть место, - говорю,  – в нашем вагоне. Боковое верхнее.

 - Нет, - говорит Гук, - ребята, как же я поеду, у меня и вещи не собраны…

 Мишка отбирает у нее паспорт и передает мне, а я передаю в окошко.

 - Поезд Москва-Феодосия…  отправление… августа… вагон номер… боковое  плацкартное… -  скороговоркой читает с экрана женщина в кителе, – все верно?

 Покупаю билет и возвращаю Наташе паспорт.

  Мы стоим втроем в подозрительно пустом пыльном и гулком зале, за стеклянной стеной пылает золотое вечернее солнце, и широкая полоса света тянется к нам по истершимся каменным плитам. И все, как будто не взаправду, как будто во сне, по углам зала дрожат и мерцают прозрачные тени, и я чувствую себя таким легким, словно воздушный шарик.

 Чтобы Гук немного успокоилась, Мишка покупает в ларьке еще бутылку вина.  Мы идем в скверик возле вокзала, садимся на лавочку и не торопясь эту бутылку распиваем. Обмываем Наташкин билет.

 - Ой, моя бедная несчастная мама! - причитает Гук, –  А как же я папе скажу? Ой, страшно-то как!

 Спускаемся в метро, едем на Новый Арбат, но уже поздно, вечер и «Дом Книги» закрылся.

 - Ничего, без Довлатова обойдемся, - утешаю я сам себя, - всё на себе меньше тащить…

 Но, по правде говоря, мне очень обидно и горько. Я уже навыдумывал себе, как это будет замечательно читать  в Коктебеле Довлатова под портвейн и виноград, и прижимать страницы гладкими камешками, чтобы их не перелистывал ветер, и хохотать до слез, и зачитывать вслух друг дружке смешные отрывки. А потом Довлатов пропитается этой нашей поездкой, и когда я стану перечитывать эти книжки, я буду вспоминать Крым и наоборот.  А теперь  от всей этой красоты придется отказаться.

 Гук снимает кеды и идет босая по теплому асфальту к метро. Тонкая вечерняя тень уже легла на проспект. Медные закатные лучи валятся в просветы между зданий. Воздух немного свежеет.

 - Нам предстоит непростой разговор с родителями, - говорит Мишка мягким голосом, ведя меня под локоток, а сам следит одним глазом, как впереди по проспекту, мотаясь из стороны в сторону,  дефилирует Гук. – Ты Шурик, держись. Когда Наташкин отец нас станет пытать, ты главное про Достоевского не заводись. Кстати, надо еще вина купить, бутылки четыре не меньше… Ох, чую, отца убалтывать придется. Ну, ничего, я его подпою. Прорвемся…

 Приезжаем в жилище Гуков. Мама уже пришла с работы, поэтому  мы прихорашиваемся и чистим перышки в ванной и идем знакомиться на кухню. Мы с Мишкой самые настоящие ангелы, мы  застенчиво улыбаемся, хлопаем ресницами, мы так вежливы, что местами может показаться, что мы хамим. Сидим, пьем вино и поддерживаем светскую беседу полчаса кряду, потом Наташа уводит нас на лоджию покурить.

 - Я маме сейчас скажу, - говорит Гук, - ой, а может не надо? Может не ехать…

 - Это еще, что за глупости? – спрашивает её Мишка строго. – Мы уже и билет тебе купили.  Ступай, девочка, обрадуй маму.

 Гук идет на кухню, а мы с Мишкой остается на лоджии. Мне весело, и все кажется смешным. Я курю сигаретки одну за другой. Сосновая рощица тонет в сумерках, к остановке подходит трамвай, и желтый электрический блеск бежит впереди трамвая по рельсам.

 - Шурик, смотри, - говорит Мишка и хватает меня за локоть.

 Я оборачиваюсь к окну.  За окном  мама Гук такая добрая и домашняя  стоит в фартуке  возле раковины и моет какую-то миску. Наташа подходит к маме и что-то ей говорит, она волнуется и то и дело поправляет волосы. Мама смотрит на Наташу, переспрашивает о чем-то.  Наташа согласно кивает и снова что-то говорит. Неожиданно миска выскальзывает из рук у мамы Гук и летит в раковину.

 - Ну, вот, сказала, - сообщает мне Мишка напряженным голосом.

 Он в хорошей форме, выше нас с Мишкой на полголовы, выглядит молодо и грозно. Выходит к нам на лоджию покурить, знакомимся, я угощаю его «LM». Я разорился и купил блок  на толкучке возле Таганского универмага.  Для меня это роскошь, потому что обыкновенно я курю  «Приму» или «Астру».  Но я решил не жмотничать и сразу произвести на отца Гук хорошее впечатление.  Стоим и курим.  Он хочет знать о нас все и понимает, что не успеет с пристрастием нас допросить и  понаблюдать за нами не торопясь, чтобы не ошибиться, чтобы знать наверняка, можно ли доверить свою любимую драгоценную дочурку этим цветущим юношам, насквозь пропитавшимся  столовым вином,  вот почему  такая пронзительная тоска и тревога в его  глазах.

 - Я писатель, - говорю я про себя, - я, собственно, пишу. И еще работаю сторожем на Профсоюзной. Думаю, на следующий год поступать во ВГИК на сценарный факультет… Я вижу, вы человек с широким культурным кругозором и не можете не разделять со мной тревогу за судьбу литературы в современной России. От царского режима  в наследство большевикам достался  Булгаков и Олеша с толстяками и Толстой с его гиперболоидом. Потом, конечно, было явление  Андрея Платонова. Это писатель поистине вселенского масштаба, да никто собственно и не спорит…  Ну, а дальше-то что? спросите вы. А вот дальше у нас в России ничего толком и не было. Нет, ну была, опять же, какая-никакая жанровая литература. Вайнеры там разные, Стругацкие… Или как можно забыть про Искандера, который, на мой взгляд, сильно смахивает на Пруста. Были, в конце концов, и шестидесятники. Но вы же знаете, как говорят про шестидесятников? Их вполне могло и не быть…  А еще кто-то пишет правда-матку про войну или про какие-то там дома на набережной и про разных там скрипачей. Только все это мне не интересно… Как-то мелковато и всё что-то не то… А где же новый Гоголь или Достоевский, Федор Михайлович  позвольте вас спросить?

  Тут с Мишкой случается приступ зверского кашля, и я сбиваюсь.

 - Я человек бывалый, -  рассказывает Мишка, откашлявшись, – Со школы хожу в туристические походы, могу зимой в лесу без палатки переночевать, был на Белом море, сплавлялся на байдарке по рекам пятой категории сложности,  спускался не раз в печально известные пещеры под Киселями, состою в клубе  самодеятельной песни. Музыкальный слух у меня близок к абсолютному. Не курю. Работаю крупье в одном Московском казино. Ваша дочь будет за мной как за каменной стеной. У меня все схвачено, и едем мы не абы куда. В Коктебеле нас встретит проверенным человек, близкий друг семьи и решит все проблемы с жильем.  Беспокоиться решительно не о чем.  За Наташей мы присмотрим, торжественно вам обещаю, что девочка будет всегда сыта, весела и здорова. Мы везем с собой гречку, макароны и медикаменты. Как приедем в Коктебель, я вам лично отзвонюсь с телефонной станции.

 Папа Гук слушает Мишку с такой гримасой на лице, будто у него зуб болит. Потом криво усмехается и говорит совсем тихо, будто жалуется самому себе,

 - Ох-хо-хо, вот беда-то какая…

 Последний раз затягивается, тушит с отвращением окурок в пепельнице и оборачивается ко мне.

 - Я денег дам, - говорит он, - слушай, Достоевский, ты только  купи девочке нормальных сигарет, чтобы эту дрянь  Наташа не курила.

 И, ни слова нам больше не сказав, уходит с балкона.

 Вернувшись на кухню, он долго стоит возле обеденного стола. За столом, сложив руки на столешнице, сидят Гук и ее мама. Они смотрят на отца с выражением покорности и отчаяния на лицах.  Папа Гук говорит что-то односложное и делает жест рукой, словно от чего-то отмахивается и уходит, и пропадает в дальних отсеках квартиры.

 - Ну, отцовское благословение, как будто, получено, -  комментирует Мишка, - сейчас начнется…

 И верно, начинается невообразимая суета. Наташа Гук и ее добрая мама с серьезными пустыми лицами принимаются бегать по квартире и собирать вещи. Выждав момент, Мишка просачивается на кухню и возвращается с бутылкой вина. Он ловко проталкивает пробку ключом и разливает вино по стаканам. А на улице тем временем поднялся ветер, и тени листвы мечутся по стенам, и где-то грохочет железо, и заходятся в лае собаки, и еще я слышу, как звенит подходящий к остановке трамвай.

 - Погода меняется что ли, - говорю я Мишке, - мы сейчас в Крым уедем, а здесь дожди  пойдут. И сразу осень.

 - А в Крыму осени не бывает, - говорит Мишка и улыбается мне мягкой, расползшейся на пол лица улыбкой.

*  *  *

 - Ночью я выходил в тамбур покурить и видел там здоровенного богомола, - рассказываю я Мишке. – Я, понимаю так, он сел на поезд в Феодосии, приехал в Москву, а теперь едет обратно.

 - А где у нас минералка? – спрашивает Мишка.

 Нахожу бутылку минералки. Мишка садится на полке и долго пьет воду и смотрит за окно. За окном полыхает утро, мелькают столбы, тянутся  вдоль железнодорожного полотна неинтересные посадки, а над посадками бежит и скачет развесёлое бойкое солнце. Мишка, как будто  сильно состарился за ночь, у него помятое лицо, глаза мутные и больные. Он морщится и трет переносицу.

 - Жутко болит голова, - жалуется Мишка, – еще поваляюсь, может, пройдет.

 Он снова ложится, отворачивается к стене и укрывается с головой простыней.  На другой койке, не подавая признаков жизни, дрыхнет Гук.  Я так понимаю, она из тех барышень, что просыпаются ближе к обеду. А у меня голова не болит, я уже выспался, и мне скучно. Иду в тамбур, встаю в теньке у окна и закуриваю. Заходит какой-то худой, несвежий, непонятно как подстриженный паренек. Стреляет у меня сигаретку.

 - Не знаешь, в какую сторону вагон-ресторан? – спрашиваю я паренька, - а то мне пива что-то выпить охота.

 Паренек с сомнением качает головой.

 - Лучше на станции у бабок купить. Дешевле выйдет и пиво у них всегда свежее.

  - Меня Шурик зовут, - говорю.

 - Николай.

 Закуриваем еще по одной. Поезд останавливается на станции. Приходит проводница и открывает своим волшебным железнодорожным ключом дверь вагона, но на перрон никого не выпускает, потому что стоим всего три минуты. Не выходя из вагона, покупаю пару баллонов пива у набежавших бабок с сумками и тележками. Поезд трогается. Стоим в тамбуре и пьем с Колей пиво.

 - Сам откуда?

 - Из Харькова.

 - А мы из Москвы. На море едем. В Коктебель. Встанем где-нибудь с палаткой на берегу.

 Возвращаемся в вагон. Мишка уже проснулся, забился в угол и смотрит неживыми глазами за окно,  баюкает головную боль. Наташка тоже проснулась и сидит на полке с прямой спиной, словно кукла. Ставлю на столик баллоны с пивом.

 - Вот, - говорю, - это Николай из Харькова. А это Мишка. А это Наташа.

 Мишка осторожно наливает пива в кружку и с опаской отпивает. Отодвигает в кружку в сторону.

 - Парни, а зачем вам в Коктебель? - спрашивает Коля, - там же одни гондоны стоят.

 - Ты, что такое говоришь!  - сразу принимается спорить Наташа, - Коктебель - это же волшебное место!

 Коля от нее только отмахивается.

 - Все, кто в теме, стоят в Лисьей бухте. Гондоны в Лисьей бухте не стоят. Считается, что это заповедник, только егерям по хую. И ганжу можно взять, не отходя от палатки.

 - А где это Лисья бухта? – спрашивает Мишка.

 -  За Кара-Дагом есть такой поселок Курортное, можно от него идти по берегу. Или доехать до Щебетовки... Я вам нарисую…

 Гук одалживает Коле ручку, и он рисует на салфетке какие-то загогулины и стрелки и, высунув язык, подписывает название населенных пунктов.

   - Вообще-то нас в Коктебеле один человек должен  встретить и с жильем помочь, - говорит Мишка, - ну, если вдруг не выгорит…

 Он складывает салфетку с Колиной картой пополам и прячет в ксивник.

 Едем, пьем пиво.

 - Парни, а у вас ничего нет пожрать? – спрашивает застенчиво Коля, - а то я двое суток голодный, ни ел ничего, одну воду пил. И денег нет ни копья. Только билет до Харькова.

 Делимся с Колей провиантом. С ночи осталась курица, сыр и помидоры.

 - У нас с парнями группа в Харькове,  - рассказывает Коля, хрустя куриными косточками, - играем психоделику. И вот, приехали в Москву потусить. Потусили. Я от своих отбился, завис на хате с одной герлой. А потом меня в Ясенево  гопники поймали, все деньги отобрали и хайер выстригли. Теперь ровнять придется.

 Коля показывает всем выстриженный из его длинной вьющейся шевелюры  клок.

 - Бедненький, - жалеет его Гук.

 Выходим покурить в тамбур.

 - Коля, а что ты за человек такой? – расспрашивает его подобревший Мишка. Похоже, у него от пива голова прошла, – какие книжки читаешь?

 - Я люблю простые книжки, - говорит Коля, дымя халявным «LM» как паровоз,  - Библию и стихи Джима Морисона.

 После трапезы и пива Коля соловеет и лезет на верхнюю боковую подремать. Когда поезд резко притормаживает возле Белгорода, он валится вместе с матрасом и матюгами в проход.

 - Всю спину отшиб, - охает Коля, поднимаясь с пола и потирая ушибленное…

 Мы попрощались с Колей в Харькове, вышли на перрон проводить.  Стояли и смотрели, как он идет через площадь к зданию вокзала. Был уже вечер. Солнце стояло над самыми крышами, и привокзальная площадь сверкала  рыжим солнечным блеском, словно облитая лаком, а Коля шел не торопясь и немного покачивался на ходу, и его длинная тонкая тень тянулась через всю площадь к нашему вагону.

*  *  *

 Погожим утром, неприлично рано, часов, наверное, в десять приезжаем в Коктебель. Бредем по поселку с рюкзаками и гитарой в чехле, ищем эллинг за номером таким-то, находим. Мишка колотит кулаком в железную дверь. Стоим и ждем на солнцепеке. Мишка снова стучится. Дверь неожиданно отворяется. Из тени, щурясь от бьющего в глаза солнца, выглядывает парень с рельефной мускулатурой и розовым шелушащимся лицом. Мишка широко ему улыбается. И сразу тянет руку и говорит со значением:

 - Доброе утро, мы от Любы, – словно называет пароль.

 Однако парень с шелушащейся мордой не спешит пожать Мишке руку, он смотрит на нас мутными не проснувшимися глазами, а потом спрашивает,

 - Какая еще Люба?

 - Ну, Люба, она у вас в июле останавливалась… - сбивается Мишка, - из Люберец… Люба дала мне ваш адрес.  Сказала, вы с жильем поможете…

 - Люба… Люба…  - бормочет себе под нос обитатель эллинга и смотрит на нас с досадой и плохо скрываемым раздражением. – Слушай, я в душе не ебу какая это Люба. Сюда баб летом мотается туева хуча.

 - Ладно, - сдается Мишка, – может, тогда подскажите, где нам с палаткой встать?

 - А-а-а,  это…  -  парень страшно зевает,  –  это вам надо в Тихую.  Фигачьте дальше  по берегу, там они где-то стоят, - говорит он и захлопывает дверь у Мишки  перед носом.

 С обескураженным выражением на лице, с рюкзаком и гитарой Мишка топчется возле эллинга и не знает, что нам сказать. Душераздирающее зрелище.  Чтобы немного отвлечься  подхожу к стоящему неподалеку ларьку.

 - Смотрите, - говорю, - здесь вино в банках продают, как компот.

      Мишка тоже подходит и молча берет с прилавка двухлитровую банку с белым столовым  вином, закатанную крышкой, расплачивается, и мы идем на пляж. Искупавшись,  сидим на камнях, привалившись  спинами к рюкзакам, пьем вино из кружек и смотрим на море. Справа от нас в сухом солнечном мареве дрожит и мерцает узнаваемый профиль Кара-Дага. Солнечный свет в Коктебеле  яркий и беспощадный, как у нас в разгар лета, и нет ничего от той тихой осенней грусти, которая мерещилась мне повсюду в Москве.

      - Не верю, что завтра первое сентября, - говорю я Мишке, – здесь же лето кругом.

      - А я что говорил, - кивает Мишка.

      Он достает из ксивника сложенную вдвое салфетку, расправляет и кладет между нами на камни. Я смотрю на так называемую карту, которую нарисовал наш приятель из Харькова. На салфетке нарисован домик, как рисуют домики дети, возле домика удивительно корявым подчерком написано – Щебетовка. От домика нарисована стрелка, поперек стрелки написано – гора,  дальше Коля нарисовал изогнутую линию и написал – море,  Лисья бухта.  Захочешь, не заблудишься.

 На повороте шоссе, там, где, казалось бы, Коктебель уже кончился, стоит продуктовый магазин, с виду обыкновенная бревенчатая изба в три окна. Оставляем Гук сторожить рюкзаки, а сами заходим в лабаз. Мишка, не колеблясь, покупает  четыре бутылки портвейна, все разных марок и две бутылки водки. И еще маленькую бутылку питьевой воды. Мишка поручает мне открыть штопором бутылки с портвейном,  находит у себя в бездонном рюкзаке пластиковую канистру и, не дрогнув лицом, сливает весь портвейн в эту самую канистру. Бутылки с водкой я запихиваю в  свой рюкзак, а питьевой водой Мишка решает умыться.

    Мы идем по обочине шоссе и голосуем. Вскоре нас подбирает мужик на ПАЗике и подвозит  до Щебетовки.  Над Щебетовкой высится поросшая лесом гора, из леса торчат каменистые вершины. Мы сидим в короткой тени возле забора, прихлебываем  портвейн из  канистры и смотрим на эту гору.

 - Я ужасно устала,  - жалуется Гук, – а мы всё куда-то идем и едем. Хочу лечь на берегу моря и винограда поесть или персики.

 - А море за горой, - говорит Мишка.

 Он убирает канистру в рюкзак, и мы лезем на гору. На свою беду мы сходим зачем-то с грунтовой дороги…  Помню только, как мы бредем без цели по покатому склону, по сухой сгоревшей от зноя траве, со всех сторон сверкает небо, и маячат там и сям живописные горные вершины, и нигде не души.

 - Шурик, видишь, сухое бревно лежит? - спрашивает меня Мишка.

 - Вижу, - говорю.

 - Бери это бревно и тащи в лагерь. А то нам ужин не на чем будет готовить, - говорит Мишка. – Я уже понял, с дровами здесь плохо.

 - Ты чего,  тронулся, что ли?  - говорю, - какой лагерь? Нам еще сколько идти и куда?

 - А я говорю, возьми, - настаивает на своем Мишка и играет желваками.

      Покорно вздохнув, я беру бревно и тащу за собой.

      - Я бы сам его взял, – объясняет мне Мишка, – только у меня и так рюкзак тяжелее твоего.

      - Ага, - говорю я, подхожу к ближайшей бездне и роняю туда бревно.

      – Ой, - говорю, - упало.

      Мишка обиженно на меня смотрит, но ничего не говорит и идет дальше. Скоро силы его оставляют. Мы делаем привал на самом солнцепеке. Отхлебнув портвейна, Мишка задумчиво достает из кармана ворох украинских купонов. Он щелкает зажигалкой и одну за другой поджигает разноцветные бумажки и криво улыбаясь, смотрит, как горят эти смешные и будто бы невсамделишные деньги. Очень скоро возле Мишки занимается сухая трава. Огонь весело трещит и не на шутку быстро разбегается во все стороны по склону. Мы скачем втроем, как ненормальные и затаптываем пламя. Всё, затоптали.

      - Уф, - говорит Мишка, -  слава богу, потушили, а ведь мог пожар случиться.

      Мы добредаем до обрыва, стоим и смотрим  в солнечную даль. Мы видим брошенную стройку и безлюдный пляж, и волноломы, и крыши какого-то поселка, а над крышами поселка в выцветшем небе плывет, словно далекий мираж  узнаваемый профиль Кара-Дага. Только теперь мы смотрим на Кара-Даг с другой стороны.

      - Это, наверное, Курортное, -  говорит Мишка. – Мы немного сбились с дороги…