Наталия ИПАТОВА

ЛЕДЯНОЕ СЕРДЦЕ ЗЛАТОВЕРА.

роман

28.08.96

ПРОЛОГ.

Лес стоял, покрытый инеем, по левую руку — серебряный, по правую — золотой, пронизанный лучами заходящего солнца. Воздух замер, скованный морозом, и если и были здесь, в округе, живые души, они никак не давали о себе знать.

Вьюжный смерч обрушился на просторную поляну, внезапный и необъяснимый, как удар копья в спину. А когда понемногу осели взвихренные им хлопья, обнаружилось, что на поляне возникло нечто, отсутствовавшее здесь еще пять минут назад.

Это была упряжка из четверых крылатых коней, тонконогих, с густой искрящейся шерстью, в предвечернем освещении казавшейся голубой. Хвосты и гривы, клубясь, ниспадали до самых копыт, а густой пар их дыхания, насыщенный множеством крохотных, остро взблескивающих льдинок, достигнув окружающей поляну растительности, окутывал ее и оседал на ветвях изысканным изморозным узором. Без сомнения, они были выведены волшебным образом, эти кони: их полированные копыта ни на дюйм не погружались в более чем пятифутовый снежный покров.

Некоторое время упряжка стояла на месте, нарушая тишину лишь фырканьем голубых коней да звоном ледяных колокольчиков на сбруе, когда те мотали головами, обнюхивали друг друга или расправляли и складывали вновь могучие крылья. Потом карлик-возница, укутанный в козий тулуп так, что из огромного поднятого воротника торчал только длинный нос с намороженной под ним сосулькой, обернулся к своей единственной пассажирке, расположившейся в кузове, словно в гагачьем гнезде, среди множества пологов, пошитых из шкурок голубого песца.

— Скоро ли налюбуешься, Салазани? — сказал он ей с грубоватой фамильярностью, столь странной для слуги.

Она обратила к нему глаза, одновременно равнодушные и насмешливые, цветом напоминавшие перезревшую вишню, с чистой голубой склерой, в богатой опушке черных ресниц. Из всего, принадлежавшего ей неотъемлемо, можно было рассмотреть лишь эти глаза да темный румянец смуглых скул, светящийся сквозь длинный ворс поднятого воротника. Высокая песцовая шапка была надвинута на самые брови, а ниже служили свою службу пушистая объемная шуба, меховые рукавички и сапожки, пологи с их ласковым пленом... Кареглазая леди не страшилась мороза, а забавлялась с ним.

— Я не скоро еще налюбуюсь, Йостур, возвращенными мне владениями. Приятно сознавать, что теперь здесь царю я.

ЧАСТЬ I.

Глава 1.

ВЫПУСКНИК.

— А я наконец-то вволю поваляюсь на травке, — с наслаждением предвкушал один из них. ѕ Всем хорош Хайпур, но вот трава там не родная. Дома и вода, и воздух слаще.

— Рациональному объяснению не поддается, ѕ поддержал я это мнение, — но сие — истина! После трех лет учебы в расчудеснейшем из городов очень тянет домой. Первым делом — ванна, самая наивреднейшая, самая что ни на есть отупляющая и расслабляющая, с очень горячей, почти кипящей водой. А если б вы, травоядные, знали, как стряпает моя мать! Честное слово, я очень долго не пожелаю променять ее общество на любое другое, даже сколь угодно изысканное. Чтоб вам так жить!

— Слышала бы принцесса, — съехидничал кто-то, — каковы сокровенные, сладостные мечты ее наследника!

— У принцессы длинные руки, и когда-нибудь она рекрутирует меня для славного служения Белому трону, но, пока она далеко, я способен подняться рано лишь ради рыбалки. Как минимум, месяца два я собираюсь загорать, купаться, есть, спать и наслаждаться материнским обожанием...

— И медитировать, медитировать и медитировать... — прогнусили над самым моим ухом.

Громогласное ржание огласило дремлющие по раннему времени окрестности, а я шутливо схватился за голову. Выпускников объединяла дружная ненависть к этой нуднейшей из дисциплин.

— Нет, братва, вот медитировать я, пожалуй, не стремлюсь. Сниму эту лапшу с ушей и вам того же советую...

Возвращение в родные пенаты наша компания начала отмечать загодя, и нынешним утром это было заметно по походкам и лицам: особенно часто оступались кентавры. Пытаясь сохранить хотя бы видимость равновесия если не в чужих, то в своих глазах, они взялись под руки, но управлять объединенным центром тяжести и восемью ногами оказалось ничуть не проще. Они испытывали некоторый дискомфорт, выражавшийся в противоречии между подогретым желанием говорить много и легко объяснимым косноязычием. С трехлетней аскезой Священного города молодежь прощалась без сожаления.

Я был если не трезвее тех, то, во всяком случае, спокойнее, и больше помалкивал, разразившись лишь одной приведенной выше тирадой о прелестях свободного бытия. Я старался держаться незаметно, и приятели то и дело спохватывались: а с ними ли я еще. Обнаружив меня после лихорадочной переклички, обрушивались с упреками: я-де их не уважаю, ношусь со своей наследственной белизной, как с писаной торбой, и даже ушат доброго пойла не способен разгорячить мою рыбью кровь.

Пылкие претензии хмельных кентавров забывались едва ли не быстрее, чем высказывались, и вся наша компания, помогая друг другу, неспешно двигалась по удобной тропинке, ведущей от тайного Хайпура к жилым местам и торным дорогам. Когда же тропинка кончилась, мы простились с сердечной искренностью, подразумевавшей, что в этой жизни, возможно, уж никогда и не встретимся. Каждого ждет дорога судьбы его народа, на которой нам придется оставить свои следы. На окончивших курс философских наук в Хайпуре всегда возлагается много надежд и, скорее всего, ни у кого из нас не будет времени оглядываться назад.

Все еще держащиеся под руки кентавры разноголосо исполнили для меня прощальную песенку, развернулись ко мне костлявыми студенческими крупами и, двигаясь спотыкающимся галопом, исчезли в зеленых зарослях, тут же забыв о старом друге и громогласно мечтая о кобылах.

Я, Артур Клайгель, проводил своих приятелей улыбкой, гаснувшей по мере их удаления. Я тоже не буду вспоминать их дольше, чем это было бы естественно. Идея Хайпурского Университета была в другом. Его выпускники, объединенные тремя годами занятий общим делом, общими знакомыми и воспоминаниями о совместных проделках, связанные ностальгической симпатией, уже не будут впредь случайным сборищем персонажей, каждый из которых претендует на главную роль в своей сказке и, отдельно взятый, олицетворяет собой Добро, а в коллективе — норовит выжить из сферы влияния другого лидера. Идея принадлежала леди Джейн, царствующей принцессе Белого трона, и я подозревал, что принцесса знала, что делала. Когда эта мысль пронеслась в моем мозгу, я счел, что и с моей стороны ритуал прощания исполнен, повернул на дорогу, ведущую к дому и направился в Тримальхиар.

* * *

Мать обняла меня, затем, отстранив, смерила оценивающим взглядом.

— Не вырос, — констатировала она. — Кормили скудно?

— Приподнят, — пошутил я, — так сказать, морально.

Интеллектуально и эмоционально. Отец ведь, кажется, тоже был ниже среднего?

Саския Клайгель, леди Тримальхиара и моя любимая мама бледно улыбнулась, и я порадовался, что она теперь может улыбаться воспоминаниям об отце:

— Да, макушки у нас были на одном уровне.

И все же она избегала предаваться воспоминаниям вслух, словно оберегала их от стороннего праздного любопытства.

Я обернулся в сторону города, чей невнятный гул ощущался даже в нашей уединенной гостиной. Нет, разумеется, здесь не было надоедливого, утомляющего шума, но чувствовалось, что за этим окном, скрытым от солнца и чужих глаз завесой трепещущей зелени — жизнь. Бурлящая, неостановимая жизнь, которой принадлежали такие, как мы, которой намеревались истово служить до последнего удара сердца, полностью осознавая неблагодарность этого служения: мы любили жизнь больше, чем она отвечала нам взаимностью.

— Не верится, — сказал я, — что всему этому только двадцать лет.

— Я не могу заставить себя поверить, — откликнулась его мать, — что и тебе уже почти двадцать лет.

— Я — как Тримальхиар, — заметил я, - тоже рос не на пустом месте. У отца в мои годы уже была ты.

— И даже Солли.

Взгляд мой отметил траур, который мать, только сняв по мужу, вновь вынуждена была надеть в память моей сестры. Воспитанный женщинами, я понимал ее, как никто. Лучше, может быть, чем она сама себя понимала. Я знал, как она устала вечно терять любимых, и знал, что остался последним, сердцем чувствовал эту ее боль, и искренне не желал стать хотя бы и невольной причиной ее новых страданий. Я испытывал к матери болезненную нежность, видя, что лишь мое присутствие способно противостоять ее тягостным мыслям. Когда она после отлета Александра приняла под свою руку Тримальхиар, оказалось, что она сильная. Очень сильная, и, наверное, только мое существование не позволило этой силе выродиться в ожесточение. Я не представлял своей жизни без нее, и в основе моего менталитета лежало, может быть, ею же неосознанно и заложенное, желание не покидать ее никогда. Словом, я был типичным маминым сынком.

Всплыв, наконец, на поверхность этой грозившей поглотить меня пучины, я подумал, что было бы интересно подсчитать, сколько же ей на самом деле лет, но не рискнул связываться: на безупречном лице годы не оставляли следа, и, невзирая на все потери, ни одна седая струйка не пробилась в водопаде пламенно-рыжих кудрей. Одним словом, больше восемнадцати.

— Многому тебя там научили? — после паузы спросила мать. — Нужному?

Я помотал головой.

— Ох, многому. А нужному ли? Не знаю, право. Еще не все улеглось в голове. Во всяком случае, я страшно рад, что оттуда вырвался. Дома лучше.

Мы помолчали, пока горничная накрывала в гостиной столик для позднего завтрака. Мама прекрасно помнила как мои вкусы, так и аппетит: много кофе, много молока и сахара, и целая гора яблочных бисквитов.

— Ну, — поинтересовалась она, когда я с упоением принялся за дело, — а теперь — о главном. Там, в этом вашем Хайпуре, были барышни?

Я подавился бисквитом, и ей пришлось подождать, пока я прокашляюсь.

ѕ Ты это считаешь главным?

Мать молча улыбалась, настаивая на исповеди, и я, обреченно вздохнув, отставил чашку в сторону.

— Ну, девушки там, разумеется, есть, хотя их присутствие и нарушает некоторые дедовские традиции. Раньше дам не очень-то допускали к Могуществу, и способным приходилось пробавляться кустарщиной, наполовину состоящей из обмана и суеверия, а наполовину — из вдохновения и таланта. Но теперь, согласись, придерживаться образовательного ценза было бы смешно, учитывая, кто занимает Белый трон. Стоит кому-то из консерваторов заикнуться насчет профанации идеи, как его немедленно обвинят в половом шовинизме, дискриминации и нарушении прав человека. С моей точки зрения вся эта мышиная возня не имеет ни малейшего смысла: леди Джейн уже не первый десяток лет успешно доказывает качество своих мозгов.

— Нет ли у тебя желания с кем-нибудь меня познакомить?

Она вполне оценила мои тщетные попытки укрыться за украшавшим стол букетом.

— Ну, — промямлил я, — видишь ли... Там, конечно, попадались симпатичные... Но, понимаешь... в общем, девушки, способные выдержать Хайпур, делают это не ради какого-то бедняги, чью жизнь хотели бы разделить, а ради стремления к знаниям. Они, собственно, совершенно не склонны к каким бы то ни было романтическим отношениям, и, честно говоря, после десятиминутной беседы с одной из таких амазонок, отползаешь измочаленный, с жутким комплексом неполноценности. А если серьезно, то Хайпур не оставляет на это ни времени, ни душевных сил. Поэтому ты вполне можешь мне верить, если я скажу, что к любой из них отношусь как к товарищу по несчастью.

Мать кивнула, принимая информацию к сведению.

— Ты будешь первая, — утешил я ее, — кто узнает, если я влипну в любовь. Но... извини, я от души надеюсь, что сию чашу мне приведется испить... попозже.

Она смотрела на меня с грустным пониманием, от которого мне всегда почему-то хотелось расплакаться. Кажется, она и сама не знает, чего бы ей хотелось больше: чтобы я всегда оставался маленьким, чтобы она имела право любить, баловать и защищать меня, или чтобы семья росла моими стараниями. Поскольку первое предполагает недеяние, а второе — кое-какую активность, мне, пожалуй, хочется еще немного побыть маменькиным сынком.

— Я в Хайпуре чувствовал себя ужасно неловко, — сказал я ей. — Понимаешь, все смотрят на меня через прицел моего наследства. Позади — Александр Клайгель, впереди — Белый трон. Леди Джейн прилюдно интересуется моим мнением, как будто я заведомо скажу умную вещь. А меня ничуть не тянет ни на подвиги, ни в дальнюю дорогу. И решать судьбы мира я, вроде бы, недостаточно компетентен. Я никому не желаю зла. Мне и Черные-то — не враги. Мне бы с удочкой посидеть на заре. И рисую я хорошо. Мне кажется, у меня менталитет — не героя. Там нужно какое-то чувство сильное: любовь, или ненависть... или страстное желание чего-то. И... понимаешь, у героев чувства юмора нет. Я все думаю, ма, а может, я — спутник героя?

* * *

Дни отдыха потянулись один за другим, схожие, как воробьи в стае. Я завтракал поздно, предпочитая либо нежиться в постели чуть ли не до десяти часов, либо, поднявшись до рассвета, просиживать с удочкой среди камышей и липнущих к темной воде омута клочьев седого тумана.

Леди Клайгель, мама, ждала меня за накрытым столом: я откровенно предпочитал пищу, приготовленную ее руками, а она рада была меня баловать.

Ее лицо осветилось, когда я вдвинулся в столовую как был, в высоких сапогах и брезентовой куртке, волоча за жабры голавля в добрых пять фунтов.

— Во! — сказал я. — Видала такого красавца? Добрую неделю его улещал, прежде чем этот дядюшка соизволил выбраться из-под своей коряги и отведать моего угощения.

— Положи рыбу, — велела мать, — сядь и отведай моего угощения.

Как ее тебе приготовить?

— Пожарить, — не замешкавшись ни на секунду ответствовал я с набитым ртом.

— Пожарить, — разъяснила Саския, — можно по-разному. Можно на решетке, можно в глине на углях...

Я взвыл, устрашенный подробностями.

— Ой, ну, мама! Вкусно поджарить. А это что еще?

Возле моего прибора лежал запечатанный конверт, склеенный из хорошей плотной бумаги, но помятый и запачканный, как то случается с корреспонденцией, прибывшей с оказией издалека.

— Адресовано тебе, — с напускным равнодушием сказала мать . — А как попало в Замок, право же, не знаю. Может быть, кто-то из товарищей по учебе?

Я недоуменно пожал плечами.

— Мы все с облегчением забыли друг о друге до той поры, пока нужда не заставит вспомнить.

Я отложил конверт в сторону, продолжив завтрак, и мама грустно улыбнулась, вполне, кажется, одобряя мои манеры. В таких вещах она была опытнее. Она явственно различала распространяемую этим непрезентабельным конвертом специфическую эманацию. Снова и снова бесконечная история шла по своему кругу: ей вновь приходилось провожать. Грубо говоря, от конверта остро пахло Приключением.

На протяжении всего завтрака она стойко держала хорошую мину, а потом, когда я ушел к себе, прихватив конверт и вместо него оставив рыбу, то, подозреваю, несколько минут сидела неподвижно, спрятав лицо в ладонях. Вдова Могущественного и мать Могущественного. Леди Джейн, как обычно, права: статус к чему-то обязывает. Мама решительно встала и отправилась собирать мои вещички .

* * *

Я поднялся в свою комнату, стянул сапоги и уселся на кровать, упущенный утренний сон намеревался взять у меня реванш. Но любопытство, эта врожденная особенность Клайгелей, взяло верх, и я распечатал конверт.

Бумага, бывшая внутри, несла на себе еще более удручающий отпечаток торопливости и небрежного обращения. Она местами пожелтела от жара, местами попросту рассыпалась в прах — так была обуглена. Однако одного взгляда на подпись хватило, чтобы если не оправдать, то, по крайней мере, объяснить все эти отклонения.

В сущности, это можно было рассматривать как официальное послание одного наследника другому. Автор письма прекрасно знал о статусе Артура Клайгеля и мог рассчитывать, что и мне известно имя Звенигора, единственного сына короля саламандр Златовера.

Продравшись сквозь хитросплетение официального приветствия, доставившее, надо полагать, автору мук не меньше, чем адресату, я углубился в письмо.

Видно, стряслось нечто значительное, раз кронпринц саламандр, этого чрезвычайно замкнутого народа, решился писать практически незнакомому человеку, на адрес титула, а не конкретно Артура Клайгеля. Или же затевается какая-то игра?

Я отложил письмо и задумался. Меня учили за одним фактом видеть множество возможных направлений сюжета. Могло быть так, могло — иначе, и этих «иначе» порой набиралось до двух десятков, они имели устойчивую тенденцию к размножению, и всех их практически невозможно было бы удержать в голове. Сейчас я старательно вспоминал, что слышал о саламандрах вообще и о Звенигоре в частности.

Как уже упоминалось, саламандры вели отменно замкнутый образ жизни, на протяжении многих веков успешно противясь ассимиляции среди других, гораздо более многочисленных народов, никогда не вставали на сторону одного из тронов и проявляли явное высокомерие, когда политические нужды сталкивали их с людьми или иными тварями Волшебной Страны. Они считали себя детьми огня, как гномы, к примеру — детьми камня. Насколько я был в курсе, не существовало ни одной сколько-нибудь достоверной книги, описывающей внешность, быт, общественное сознание и культурные обычаи саламандр, и никто мне про них ничего не рассказывал. Самым ценным из всего, что мне удалось выцедить из своей памяти, была хайпурская студенческая сплетня: король Златовер якобы обратился к леди Джейн с просьбой — а интересно, как выражалась просьба, если Златовер и впрямь настолько заносчив, как о нем говорят? — принять на пансион его наследника Звенигора и обучить его наукам. Леди Джейн, разумеется, обеими руками ухватилась за открывающуюся возможность склонить к Белому трону если уж не самого старого короля, то хотя бы его наследника, обладающего, по молодости, более пластичной психикой. Сам я никогда не видел юного саламандра и был, насколько это позволительно при моем врожденном даре, материалистом, то есть: не принимал на веру то, чему не находил достойного подтверждения. И вот, оказывается, мы с наследником Златовера — и впрямь однокашники. Кстати, а как выглядят саламандры? Те хайпурские слухи плодились, главным образом, благодаря таинственности, окружавшей пребывание принца в Университете. Он жил, вроде бы, в отдельном кампусе, и каждый его шаг строго контролировался приставленной Златовером свитой. У него были свои преподаватели и своя, отличная от общей, программа: леди Джейн шла навстречу всем пожеланиям старого саламандра. Я поразмыслил, была ли для этого уединения иная причина, кроме тупого саламандрового высокомерия, крылось ли за ним нечто целесообразное.

Письмо, которое я держал в руках, ни сном ни духом не заикалось о каком бы то ни было видовом шовинизме, напротив, его язык и осведомленность свидетельствовали о живом, доброжелательном интересе к окружающему миру.

Обращаясь ко мне наполовину как к официальному лицу, наполовину как к однокашнику, кронпринц приглашал меня посетить места обитания саламандр, что для всякого сколько-нибудь любопытного существа явилось бы даром судьбы, а для любого из Клайгелей — прямо-таки непреодолимым искушением. И что-то тут все-таки было не так. Вряд ли, имей Звенигор на эту эскападу разрешение от своего отца и сюзерена, письмо имело бы такой истерзанный вид, да и вручено оно было бы официально, с подобающими поклонами и словесами. С чего бы саламандру проявлять такую любезность по отношению к существу иной породы? Это при их-то исконной обособленности! Похоже на заигрывание с троном. Но почему, если им надо что-то от Светлых, не обратиться прямо к леди Джейн? Потому, что необходим равный статус автора и адресата? Почему бумага имеет такой вид, будто ее только-только выхватили из печи? Должно быть, кронпринцу понадобилась серьезная помощь, на уровне вмешательства посторонней силы, и понадобилась она неофициально.

Я оборвал свои домыслы. Помимо растраты фантазии, в них не было ничего путного. Все равно я не узнаю ничего достоверного из письма, написанного с учетом возможного перехвата. Поехать? Я вспомнил мать. Я знал, она этого боялась. Отказать? А на каком основании? На том, что превыше всех радостей, земных и небесных, ценю ее покой... и ее кухню? Ну и кем бы я был, прими я такое решение? Какое, во имя всех духов земли и неба, я имею право отказывать ровеснику, такому же кронпринцу, как и я сам, даже не в помощи, которой тот еще не попросил, а во внимании и любезности? Извини, дорогой, я предпочитаю рыбную ловлю? А отец протягивал руку даже Черным принцам. Потому что кроме ее любви, супружеской или материнской, есть еще такая вещь, как твоя собственная сказка, и стократ достоин брезгливого сожаления тот, кто пренебрежет ее зовом.

— С места бы не сдвинулся, — пробормотал я, — если бы меня свистнул твой нелюбезный папочка! Только ради тебя. И до смерти охота узнать, как все-таки выглядят саламандры.

Глава 2.

ТРИУМФАЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ УДЫЛГУБА

Ветер мел зеркальные полы, пронзительный и холодный, он очищал середину просторной залы, и, как всякий слуга в отсутствие хозяев, норовил схалтурить, сгоняя снег в укромные уголки. Но зала была пустой, а потому все его уловки немедленно бросались в глаза.

Салазани вошла в залу через ледяную арку, обращенную к югу, и окинула циклопическую прихожую своего дома равнодушным, почти невидящим взглядом. Все его чудеса были ей до скуки привычны, а потому я погожу описывать дворец Снежной Королевы, пока не появится возможность представить все это увиденным свежим глазом.

Она выскользнула из шубы, позволив той упасть на пол, стряхнула шапку. Слуга, в чьи обязанности входило быть невидимым, подхватил невесомые драгоценные меха, и они исчезли до той поры, когда вновь понадобятся хозяйке. Беглым взглядом Салазани окинула свое отражение в зеркальной стене и нахмурила густые черные брови. Не потому, что не была удовлетворена своей внешностью, а потому, что у нее было дурное настроение. Королева находилась в продолжительной депрессии.

Лютые ветры врывались в арки входов, свиваясь в смерчи, но это были не те явления, что могли бы обеспокоить бессмертного духа, избравшего своей стихией холод.

Как и все бессмертные духи, предпочитающие размещаться в женском теле, Салазани подобрала себе поистине впечатляющую оболочку. Она была невысока ростом и по-мальчишески худощава, кожу, нежную, как у младенца, слегка позолотил загар, темные, почти черные волосы, расчесанные на косой пробор, очень тяжелые и совершенно прямые, стекали по ее спине и ниже, до бедер, и скрывали почти половину лица, заставляя хозяйку смотреть на мир одним карим глазом, странно влекущим и теплым. Овал ее лица был безукоризнен, нос — мал, и придавал лицу выражение юности и чистоты, уравновешивавшееся большим полногубым ртом, из тех, что называют чувственными. Несмотря на стройность и очевидный малый вес, Снежная Королева не казалась ни худенькой, ни, тем более, незначительной. Испокон веков правя обширными угодьями, Салазани славилась королевским достоинством и стальной волей, обнаруживая которую в столь обольстительной и нежной оболочке, те, кто имел с ней дело, бывали поражены до глубины души. Она не пренебрегала ни косметикой, ни модой, ни любовными связями, будучи по характеру отражением во льду Королевы эльфов, этого общепризнанного летнего духа. Тысячу лет Салазани считала себя несправедливо ущемленной в правах, и когда последний из Черных принцев, Рэй, ненароком освободил из плена ее силу и ее магию, воспрянула духом и оживленно властвовала на всей территории Волшебной Страны на протяжении всего положенного ей времени, забираясь за климатические границы вплоть до самых субтропиков. Внешность ангела скрывала дьявольское честолюбие. Сказать по правде, выпихивание ее в летние, ограниченные пределы доставляло много труда и хлопот как летним духам, так и следящему за порядком Светлому Совету. Она была амбициозна до непрактичности и чувствительна к привилегиям. Лесть не имела над нею силы, но тот, кто решился бы пренебречь лестью, мог привести ее в бешенство. А в бешенстве Салазани не знала ни милосердия, ни пощады, как снежный буран. Когда же все было ей по вкусу, она вполне справлялась с ролью приветливой хозяйки и нежной возлюбленной... до тех пор, пока привычка и скука не заставляли ее искать новизны. Давала и отнимала с одинаковой легкостью, но последнее делала, пожалуй, с большим, отчасти садистским наслаждением. Возможно, и давала лишь для того, чтобы впоследствии отнять. Эти ее причуды были достаточно известны, однако всякий раз несчастный ослепленный глупец верил, что его достоинства покорили, наконец, несокрушимую Салазани... и в свой срок летел в общую для всех них мусорную корзину. Красота ее могла растопить полюс. Любимым ее цветом был бордовый, и ей нравилось, когда ее сравнивали с отравленным цветком.

Сейчас, однако, Королева находилась в состоянии тяжелой депрессии: наступившее на всей территории Волшебной Страны лето вновь вытеснило ее на исконные рубежи, и она, запертая на полгода среди всего знакомого и обрыдшего, маялась бездельем и скукой. Ей надоели старые лица старых любовников, мертвенный покой покрытых торосами ледяных равнин и голубое небо, день и ночь видимое сквозь прозрачный купол дворца. Она могла, разумеется, отправиться в летний мир, развеяться и завязать новые знакомства, но была слишком высокомерна для того, чтобы появляться там, где не была полновластна. Ей не подходила компания равных. Ее никогда не прельщали пасторальные радости на зеленой траве, дню она предпочитала ночь, солнцу — звезды, северное сияние и огни святого Эльма, теплу — холод, прогретым лугам — равнины, искрящиеся бриллиантовой пудрой свежевыпавшего снега, природному — художественное и, разумеется, исключительное. Она гордилась отсутствием предрассудков.

Йостур-возница, по прихоти Королевы имевший право быть видимым, подошел сзади и возник в зеркале рядом с отражением самой Салазани.

— Чем прикажешь позабавить тебя сегодня? — вполголоса, тоном близкого человека спросил он.

Салазани молчала, глядя в зеркало, обрамленное изморозной рамой, где они отражались вдвоем, словно на семейном портрете. По мере того, как проходили секунды, ее глаза становились все угрюмее, потом губы раздвинулись в усмешке, сделавшей ее лицо похожим на маску коварства. Это была одна из самых нехороших ее усмешек.

— Йостур, помнишь обледеневшего гоблина, того здоровяка, что мы обнаружили в Хайпуре?

Карлик наклонил голову.

— Сунь его в разморозку, приведи в порядок, а после пошли ко мне.

Йостур вздрогнул, словно его ударили кнутом по лицу.

— Зачем тебе гоблин, Салазани? — хрипло спросил он, надеясь на уверения, что ему не грозит потеря, более страшная, чем потеря жизни и личности. Иногда, когда это ее забавляло, она так и делала.

— А зачем мне ты? — мурлыкнула она.

На бледность Йостура лег голубоватый оттенок. «Интересно, — мимолетно подумала она, — а гоблин в подобной ситуации побагровеет?»

— Поручи заниматься громилой кому-нибудь другому, — твердо, как ему казалось, заявил возница.