Кусчуй Непома

ВРЕМЯ МИНОТАВРА

(Дом, В Который Не Вернусь)

Эта ситуация проигрывалась множество раз с самыми разными результатами и разными исполнителями в ведущих ролях. Я отнюдь не единственный Тесей — их было без счета и будет без счета.

Роберт Шекли "Лабиринт Минотавра"

Решили по-родственному… И на сегодняшний день уже не кажется странным, что, войдя в лабиринт с благородной целью сразить чудовище, вдруг находишь в центральном его зале идеальное зеркало. И ниточка Ариадны обращается в злую шутку.

Адель Сакс "Любовь как метод"

Горяин поднял почтовый ящик. Посмотрел на стену, на более яркий, чем остальная стена, прямоугольник. Оба шурупа — удивительно! — выскочили из стены, оставшись в металлических ушках ящика с накрученными на резьбу деревянными пробками, а из дырок в стене, даже сейчас, медленно сыпалась штукатурная белесая пыль, старая, что Млечный Путь. Дому было лет восемьдесят, для таких построек не возраст (крепкие старички переживут иных молодых доходяг, говаривал Горяин, безусловно, имея в виду прежде всего себя), но как ни крути, время — червь хитрый и неизбежный, вкрутится артритом в суставы и сединой в висок.

Повесить обратно ящик несложно. Все для этого есть: и дрель, и новые пластиковые дюбеля, и отвертка с подмагниченной насадкой крест. Не было только времени. Точнее, его было в обрез: только добраться до работы, переодеться, взять секатор, дугообразную пилку на длинной ручке, садовые ножницы — весь этот нехитрый инвентарь работника зеленого строительства. Никто кроме Горяина не мог из расхристанной кроны дерева сделать идеальный шар. И Горяин это знал, а еще лучше это знал его непосредственный начальник Стакан.

Горяин прислонил почтовый ящик к стене и тут сквозь верхнюю щель заметил, что в ящике что-то есть. Ключиком вскрыл ящик, хотя мог без труда выудить письмо и через щель. Прямоугольный, в две ладони, конверт. Плотную желтоватую бумагу неровно продавливали печатные буквы, сложенные в его, Горяина, адрес.

Ошибка какая-то. С чего бы ему уведомление? А в том, что это оно, уведомление, Горяин не сомневался. Четыре таких уже приходили за всю его жизнь и три за жизнь в этой квартире. Но теперь нет повода, незачем ему слать эти желтоватые конверты с бланком в четыре расчерченные линии — уважаемый(ая)... Он жил один, несколько долгих, словно самая длинная в мире река, лет. Один.

Но отчего-то Горяин боялся вскрыть конверт. Вертел его в руках, даже посмотрел на свет, ощупал руками, а потом решительно засунул во внутренний карман пиджака. Но тут же достал вновь и бросил конверт обратно в почтовый ящик, как будто в кармане запечатанный конверт обжигал ему грудь. Вечером посмотрю, решил он и вышел из подъезда. Вечером повешу ящик, достану конверт и вскрою его. Вскрою конверт. Он шел и думал об этом конверте, об очевидной ошибке… Или все-таки не ошибке? Или все-таки это что-то иное, совсем не то, о чем он подумал?

Горяин остановился. Он пока еще не опаздывал на работу, но вернуться сейчас обратно означало опоздать наверняка. Опаздывать он не любил. Куда бы то ни было. Считал это каким-то предательством по отношению ко времени. Время — это универсальное мерило. Сил, денег, труда, лет, слов, смыслов, нот — словом, всего. И если оно за столько лет существования самого Горяина ни разу не изменило своей сущности, то почему он, Горяин, имеет право вносить в его течение хаос и нерегулярность?

Однако конверт в почтовом ящике — это не просто конверт в почтовом ящике, это что-то большее, выходящее за пределы сегодняшней жизни Горяина, за пределы его отношений со временем. И потоптавшись нерешительно на месте, он все-таки поспешил домой.

Он так был поглощен мыслями о конверте, что только на обратном пути обратил внимание на обнявшую фонарный столб машину: вздыбившийся капот, лобовое стекло в рыболовной сетке трещин, осколки фар на асфальте, упершийся в канализационный люк бампер. Авария, видимо, случилась ночью или ранним утром. Никого возле разбитой машины не было: ни скорой, ни полицейских, ни зевак. Странно как-то, подумал Горяин, как она могла въехать в столб? На этом месте за все двадцать лет, что он прожил на улице Благодатной, не было ни единой аварии. Ни единой. Здесь был поворот, светофор и пешеходный переход. Три сдерживающих водителя фактора. Здесь все притормаживают. И вот — пожалуйста.

Горяин хорошо помнил тот день, когда пришло первое уведомление. Это случилось как раз двадцать с небольшим лет назад. Они тогда жили в другом месте. Он, жена Маргарита и трое их сыновей. Это потом, после того уведомления, они сменили квартиру и переехали на Благодатную. "Благодатная, название какое! — говорили прежние жильцы. — Так и кажется, что здесь должно быть благодатно!"

— Кажется? — переспросил тогда Горяин.

— Что кажется?

— Вы сказали: кажется.

— Это вам кажется, – ответила, смеясь, пожилая тетка. Здесь в самом деле благодатно. Посмотрите: какие деревья, лужайки, трамвайчик бегает, кузнечики, птицы — разве не благодать?!

Горяин тогда просто пожал плечами. Не о благодати он думал — о другом. А тетка еще что-то говорила про Благовещение, явно цитируя что-то религиозное:

— Ангел, войдя к ней, сказал: радуйся, Благодатная! Радуйся, Благодатная, — повторила тетка и показала на табличку на углу дома: ул. Благодатная...

В то утро, двадцать один год назад, он проснулся около девяти. Был выходной. Маргарита, жена его, уже встала. Горяину же вставать не хотелось. И странно, что не спалось. Казалось бы, выходной — спи-отсыпайся. А вот нет.

На улице стоял пасмурный, совсем не весенний день. И Горяин, лежа в кровати, смотрел в окно, где на фоне серого неба маячили голые ветки березы с едва набухшими почками.

В детстве ему всегда хотелось раздавить эти почки, чтобы побыстрее вылезли зеленые листья, обрадовали зеленью мир, и все вокруг перестало быть таким угрюмо-серым. Вот и сейчас Горяин смотрел на ветки и думал о почках, о своем детском желании, которое, неосуществленное — так бывает, — застряло в нем, в Горяине, на всю жизнь. Медленные, заторможенные мысли перетекли в сегодняшний день, в обещание старшему достать из подвальной сарайки велосипеды.

Велосипедов было два — один взрослый, на котором попеременно катались то Горяин, то Маргарита. А другой подростковый — для сыновей, один на всех. Нужно было их проверить — а это всегда делалось весной, когда снег уже сошел, и асфальтовые дорожки переставали быть сплошными лужами талой воды. Следовало подтянуть цепи, подправить спицы, смазать движущиеся детали, подкачать колеса — обычное дело, которое занимает час или два. Потом же они со старшим поедут прокатиться по городу.

Но вставать не хотелось — теплая постель не отпускала. Горяин смотрел на дерево за окном, на удивительную березу. Прямо перед окном на одной из ее боковых ветвей, совершенно горизонтальной, строго вверх росла другая, меньшая. Снизу под материнской ветвью жиденькой бороденкой бахромились тонкие вислые веточки. От той же, вертикальной, в стороны лезли свои ветки. И создавалось впечатление, что новое деревце пустило корни на старой березе, что старая береза и новая — это мать и дочь или отец и сын, которые теперь вместе, хотя и каждый самостоятельно, тянутся к одному и тому же небу. И расти вместе они будут вечно, до самой смерти, которая в отличие от человеческой, придет одновременно и к матери, и к дочери, если дочка не найдет в себе силы дотянуть свои вислые корни до земли.

Дверь открылась, вошла жена.

— Долго валяться будешь? — спросила она, поправляя тыльной стороной ладони прическу. Ее большие руки Горяин почему-то не любил. Они казались ему чем-то инородным, нежениным: мощные кости, с огромными кусками плоти, толстые пальцы, такие любой смычок, вздумай она играть на скрипке, переломят.

Наверно, эта пресловутая скрипка, которая застряла в мечтах у Горяина, как и набухшие почки, и была причиной того, что руки жены казались ему совсем чужими. Горяин мечтал найти себе жену, которая бы играла на скрипке. Но как вышло — так вышло. Не скрипка, а половник и стиральная доска.

Горяин ноздрями шумно выпустил воздух и неохотно откинул одеяло. Правая штанина на полосатой пижаме задралась, обнажив темноватое пятно на бледной голени.

Маргарита, хлопнув мокрой ладошкой по пятну, напоминавшему, если его можно было бы расправить, голову черта, нежно провела по горбатому носу, по чертовой бородке. Горяину неожиданная ласка была приятна, и он улыбнулся.

— Вставай, Горяин, — сказала Маргарита. — Серхио подскочил ни свет ни заря. Ему, наверно, велосипед снился. Тебе не снился?

— Мне? — Горяин задумался на мгновение, вспоминая, что ему снилось. Он встал, подошел к окну и потянулся. А потянувшись, вспомнил:

— Мне снилась Бланка. Снилось, что я ее упрашиваю. Резоны какие-то привожу...

Закончить Горяин не успел — услышал хлопок двери. Бланка была темой больной.

По прошествии лет, когда Маргариты уже не стало, когда он получил четыре уведомления на всех своих сыновей, Бланка все равно являлась во снах Горяину. Она играла на скрипке, беззвучно, плавно двигая миниатюрным хрупким смычком по струнам. Иногда этот смычок ломался, и появлялись пальцы Маргариты. Иногда Бланка снилась без скрипки, и тогда пальцы Маргариты не тревожили сон Горяина.

Горяин женился на Маргарите по любви. По той ее разновидности, которая непременно должна прийти и обязательно приходит, чтобы создать полноценную и крепкую семью. А Бланка осталась недостижимой, а потому настоящей, мечтой, как все те же набухшие почки.

Маргарите он рассказал про Бланку — и живую, и во снах — честно, как на духу, и этой честностью, которую его будущая жена приняла за особую доверительность и душевную откровенность, он тогда и сразил Маргариту. А потом постоянно рассказывал ей свои сны с Бланкой, как будто следуя неписаному правилу быть честным, доводя — и ведь он чувствовал это, чувствовал — Маргариту порой до бешенства, которое чем дальше, тем труднее становилось скрывать.

Что был за сон в ту ночь, Горяин сейчас уже, конечно, не помнил. Помнил тот хлопок двери и потом особо молчаливый завтрак. Да и этого бы он ничего не помнил, если бы в тот день не обнаружил в почтовом ящике уведомление. Как гром среди ясного неба. Который фиксирует в памяти ничтожные детали: велосипед, почки, хлопок двери, Бланка.

Они уже тщательно обследовали велосипеды, смазали ступицы, подтянули цепи, накачали колеса. Особенно в этом старался Серхио. Горяин даже подумал, что он выдернет поршень у ручного насоса. Пацану тринадцать лет, сила, конечно, детская, но рвение, рвение...

Горяин поднялся в квартиру сказать жене, что они с Серхио прокатятся до набережной и обратно — на первый раз достаточно. Этот маршрут гарантированно будет чистым. По пути заглянул в почтовый ящик.

"Сим уведомляем, ваш сын выбран в качестве продукта переработки, который следует предоставить не позднее 1 мая на пункт сдачи исходного материала."

Маргарита взвыла. Она выла полдня. Серхио не понимал толком, что происходит. Он сильно дулся на отца за то, что намеченная поездка на велосипедах сорвалась. Гулял один во дворе, крутил колесо лежащего на боку велосипеда. А Горяин успокаивал жену, тишил ее рыдания, чтобы не разбудить и не дай Бог испугать двойняшек-лежебок, еще спавших в детской.

Выбор пал, выбор — дело такое, мы себе еще заведем, снаряд два раза в одну и ту же воронку не падает. Но это был неправильный снаряд, тот, что падает в ту же самую воронку и дважды, и трижды.

Вот тогда-то они и затеяли переезд. И Горяин рассказал Маргарите про Благодатную улицу: про деревья, про трамвайчик, кузнечиков и птичек. Про то, что на ней жить будет благодатно.

Снаряд упал и в четвертый раз, и к тому времени Горяин уже знал, что снаряд будет падать в одну воронку бессчетное количество раз вопреки теории вероятности и всяким народным приметам.

Все-таки Горяин ошибся. В конверте не было пугавшего когда-то очередной неизбежностью бланка. Было другое: аккуратно сложенный лист белой нелинованной бумаги.

Горяин примостился на почтовом ящике и прочитал:

"Вы должны срочно решить проблему с Вашим сыном Серхио. Просим явиться Вас по следующему адресу: ул. Свободы, д. 25 для получения необходимых консультаций."

Горяин перебирал глазами, будто четки, теряющие краску буквы. Серхио... Серхио... Это единственное, что смог он сразу вычленить в этих трех строчках.

Речь очевидно шла о его сыне. Но о каком именно? У Горяина двое из четырех сыновей носили имя Серхио. Первенец и последний. Имя последнему дали в память о первом. Маргарита прошептала умирая:

— Серхио. Назови его Серхио. В память о нашем Серхио.

И Горяин так и записал его — Серхио. А звал часто Серхио-Серхио. Вставляя второе имя, как то часто бывает у иных народов. Но в отличие от них — подчеркивая вторым то обстоятельство, что появилось оно вновь благодаря первому, как будто родителем Серхио-Серхио был и просто Серхио.

Маргарита умерла через три дня после родов. Ему сказали: какая-то инфекция. Горяин не понимал, как в современном мире какая-то инфекция может убить мать новорожденного ребенка. Но врач говорил что-то про процент вероятности, про какого-то черного оппонента, а Горяин думал про то, что в этом мире что-то навсегда сломалось, раз умирают только что родившие матери.

— Папа, почему вы меня назвали Серхио-Серхио? — спросил как-то Горяина сын.

— Потому что у тебя есть старший брат — Серхио. И чтобы отличать тебя от него, мы назвали тебя Серхио-Серхио.

— А где мой брат?

— Он ушел в сказку, — ответил Горяин, давно готовый к этому вопросу.

Все три старших брата Серхио-Серхио ушли в сказку. К Чудовищу. Которое их поглотило не поперхнувшись.

Мысли Горяина вернулись к письму. Он еще раз его перечел, и понял, что случилось что-то важное, что-то необыкновенно необыкновенное. Но не понимал что. Улица Свободы, дом двадцать пять — Горяин знал, что это за здание. В нем располагалась Белая Канцелярия. Важный административный орган, который помимо прочих дел рассылал уведомления, руководил отправкой сыновей и дочерей Чудовищу.

Какая теперь работа! Часы приема значились на оборотной стороне. У него есть час времени — как раз хватит на то, чтобы повесить ящик.

Горяин первым делом однако позвонил на работу. Трубку снял Стакан, непосредственный начальник Горяина. Звали его так, уважительно ударяя на первый слог, за то искусство, с каким он умел пронести на голове полный стакан: с третьего этажа, где располагалась контора зеленого строительства, вниз по черной лестнице до выхода во двор, далее по двору к парадному входу и снова на третий этаж, минуя при этом вертушку. Говорят, что этот его фокус можно считать каким-то там рекордом, достойным упоминания в течение пятидесяти лет.

— У аппарата! — услышал Горяин резкий вскрик.

Он объяснил, что сегодня задержится, потому что его вызывают в Белую Канцелярию.

— А кто клены ошаривать будет?! — кричал в трубку Стакан. — Горяин, ты с ума сошел!

Горяин подумал было, что Стакан не расслышал про Белую Канцелярию и хотел повторить свою вескую причину, но встроить оправдательное слово в речевой поток Стакана было не так-то просто.

— Бульвар сегодня начинаем, ты разве забыл? Кого я туда поставлю? Это ж центральная улица! Все на виду. Кого? Шарыгу я туда отправлю? Он же только кубы выстригать умеет. Да и то кривые. Задержится он! И что, полбульвара будет в косых кубах, а пол — в шарах?

"Да все он расслышал, — вдруг подумал Горяин. — Только вид делает".

Знал он, что Стакан, хоть и начальник, но начальник, как и человек, он маленький. Но стакан на голове и пятьдесят лет — это давит на него посильнее его жены Розы, вот и наполняет он уши подчиненным потоком словесного хлама.

Горяин положил трубку, потому что разговор иссяк. Ни ему сказать больше было нечего, ни Стакану. Подождет бульвар. До после обеда.

Ящик он так и не повесил. Не смог найти отвертку. Дырки расковырял, дюбеля вбил, а шурупы ввернуть было нечем. Куда она подевалась? Как сквозь землю провалилось. В строгом порядке, который Горяин поддерживал у себя дома, пропасть вещи было практически невозможно. А вот отвертка куда-то делась. Пропала, словно каким-то непостижимым образом размягчилась и затекла сквозь щель за шкафчик в кладовке.

Придется ящик отложить. Ничего, потерпит.

Горяин переоделся. В Белую Канцелярию в потертом, потерявшем форму пиджачке являться не годится. Достал из шкафа светлую льняную куртку, специально купленную для более торжественных случаев. Расправил. Глядясь в зеркало, приложил к себе. Надо бы и рубашку сменить, чтобы было в тон. К тому же у этой воротничок несвежий.

Переобул он и ботинки: темные, недавно купленные, грубые, сменил на изящные старые светло-коричневые штиблеты, разношенные, удобные. Так-то вот будет посолиднее, подумал он, разглядывая себя в зеркале.

Горяин доехал до улицы Свободы на трамвае. Трамвайная остановка была у самого дома. Выйди из подъезда, сделай десятка два шагов, приложи ухо к рельсу и услышишь, скоро ли подойдет трамвай.

По салону трамвая летал воробей. Он залетел, должно быть, в открытое окно и теперь метался по вагону. Пассажиры, а их было немного, синхронно вертели головами, следя за птицей. Совсем как зрители на теннисном корте, провожающие взглядом полет мяча. Горяин тоже вертел головой, считая, сколько раз воробей пролетит мимо него. Двадцать три раза, после двадцать третьего Горяин сошел.

Свое название Белая Канцелярия получила за первоначальный цвет стен. Здание было выложено белым ракушечником. А в день разрезания розовой ленточки по случаю своего открытия — ослепительно белым; было это в жаркий июльский полдень, яркое солнце немилосердно плавило воздух, чины и зрители истекали потом, пока какое-то официальное лицо произносило обязательную речь, сложенную словно из кубиков детского конструктора. Со временем ракушечник потемнел, пропитался слоем пыли и грязи и уже не ослеплял белизной. В народе Канцелярию давно называли Серой, но в официальных документах она по-прежнему оставалась Белой.

К Белой Канцелярии Горяин, как и все, относился уважительно. Раньше, когда у него были сыновья, он ее боялся. Но теперь… Теперь уже нет.

Перед деревянными в полтора человеческого роста дверями Горяин остановился. Резные, массивные, с какими-то затейливыми блямбами, они выпирали наружу странными угловатыми ручками, похожими на выставленные локти замурованного в дверные створки человека. Ручки эти совсем не сочетались с торжественной парадностью самих дверей. Они как будто отпугивали своим видом посетителей, не желая прикосновения чьих-либо рук.

А у Горяина и без того был, как он сам называл, комплекс закрытой двери: всякий раз, оказывавшись перед закрытой административной дверью, он выискивал в себе какие-то дополнительные ресурсы, чтобы постучать и войти. Если б такое было возможно, то Горяин никогда не открывал бы таких дверей и был бы, наверно, счастлив этим. Но порой двери кабинетов возникали перед ним, и их нужно было открывать.

Но сейчас было другое. Он остановился в нерешительности, словно чувствуя, что за двойной деревянной массой его ждало что-то непременно неприятное, будто ощущал, что он стоит на пороге чего-то неизведанного и даже страшного.

Горяин задрал голову. Четыре грубо рубленных, а потому нелепо смотревшихся в старой части города, этажа Белой Канцелярии казались необозримой громадой, каким-то немым божеством, нависающим над ним, маленьким человечком. Он отвернулся, посмотрел на улицу.

Город постепенно избавлялся от прохладного июньского утра, еще немного и вязкая жара окутает маревом улицы и площади, растечется по паркам и скверам, свалится на медленные воды реки. Голубое небо вытесняло за горизонт жидкую вуаль облаков. Тень от гряды зданий на противоположной стороне улицы неспешно отступала от Белой Канцелярии. Аккуратные шары крон остролистных кленов, высаженных вдоль трамвайных рельс, венчали столь же аккуратные стволы. Мимо Горяина проезжали автомобили, которые, казалось, возле здания Канцелярии замедляли ход и уменьшали шум двигателей. По тротуару мороженщица толкала свою торбу-холодильник на колесиках, придерживая рукой сложенный бело-зеленый зонтик. Расклейщик афиш сдирал с рекламной тумбы лоскуты прежней рекламы. Редкие прохожие, неспешно идущие по своим делам… Обычная картина, которую Горяин с секатором в руках привык наблюдать из-под крон деревьев. Сейчас, стоя у выпирающих деревянных локтей парадной двери, он как будто вывалился в другой мир, который, открой он дверь, может стать еще более другим…

Горяин глубоко вдохнул, словно пловец перед погружением в воду, и взялся за дверную ручку.

Он показал письмо на вахте. Охранник в униформе с пышными эполетами долго его изучал. Потом позвонил куда-то по внутренней связи и стал что-то уточнять. Горяин стоял и смотрел на эполеты. В детстве мать хранила множество иголок в подушечке, имевшей форму эполеты. Подушечка висела на внутренней дверце шкафа, высоко, чтобы до нее не так просто можно было достать. Горяину всегда хотелось посмотреть в дырку, которую неизбежно должна была оставлять каждая иголка. Ему казалось, что через нее можно увидеть другую страну и что каждый раз, когда мама, заштопав ему носки или зашив дырку на штанах, втыкала в эполету иголку, она открывала еще одну, новую, неизведанную страну. Однажды он поставил табурет и вытащил одну из иголок. Однако отверстие, оставленное иголкой, было столь мало, что через него ничего нельзя было разглядеть. Но маленький Горяин пытался и пытался, то так, то эдак пристраивая глаз к эполете. Вошла мать и увидела, как сын тычется глазом в щетину иголок. Горяин получил нагоняй и вынужден был выслушать долгую нотацию. Но вывод сделал странный: не всякую страну можно разглядеть через дырку в эполете.

Наконец охранник закончил телефонный разговор и протянул Горяину бумажку со схемой прохода.

Горяин долго ходил по зданию, поднимаясь по одним лестницам, спускаясь по другим, входя в одни двери и выходя через другие. Казалось, все это устроено специально, чтобы посетитель устал. И Горяин к тому моменту, когда оказался перед нужной дверью, в самом деле устал. Оглянувшись по сторонам, он вошел в приемную. Секретарша сидела перед пишущей машинкой, однако не печатала, а разговаривала с человеком, по всей видимости, посетителем. В левой руке она держала маленький букетик анютиных глазок, а в правой — шоколадку. Горяин извинился, сказал, что ему назначено. Посетитель, дядечка лет под пятьдесят с суровым, жестким лицом (Горяину показалось, что оно жесткое даже на ощупь), поспешно сел на диванчик, словно обозначив перед вновь прибывшим свое место в очереди на прием, демонстративно застегнул верхнюю пуговицу на ослепительно белой рубашке, закинул ногу на ногу и с любопытством стал рассматривать вошедшего.

Секретарша, не скрывая раздражения, выслушала Горяина, просмотрела его письмо и схему движения по зданию. Потом показала на массивную обитую коричневой кожей дверь сбоку от диванчика. На двери висела небольшая табличка: буквы "ЧН" и рядом пятизначный номер.

— Проходите! — рявкнула она.

Горяин замялся, ведь перед ним был еще один посетитель.

— Проходите же! — снова рявкнула секретарша.

Горяин отчего-то извинился. Посетитель на диване отвернулся и стал смотреть в окно, всем своим видом показывая, что цель его пребывания здесь совсем иная, не имеющая никакого отношения к коричневой двери.

К удивлению Горяина, в кабинете никого не было. Он постоял на пороге, озираясь по сторонам, полагая, что в каком-нибудь углу есть дверь, из которой сейчас к нему выйдет хозяин кабинета. Но в кабинете иных дверей не было. Да и спрятаться здесь было особенно негде. Стол хоть и большой, но аскетичного дизайна: стеклянная столешница и четыре толстых круглых металических ножки. Кресло за ним с низкой спинкой и небольшими подлокотниками. На спинке кресла аккуратно висел синий пиджак. Возле кресла — тумбочка, задней поверхностью упирающаяся в стенку. Узенький стеллаж сбоку. На полках несколько книг (Горяин разглядел на корешках имена Данте и Дюрренматта), папок, керамические вазочки, толстая невзрачная бутылка, которая казалось грязной. Вдоль другой стенки – пара одинаковых стульев. Вот разве что за шторами, прикрывавшими большое окно, можно было спрятаться человеку. Штора слегка колыхалась, будто от дыхания.

Горяин сделал шаг вперед, чтобы увидеть, не торчат ли из-под шторы ноги. Штора не доходила до пола сантиметров двадцать. Ног Горяин там не увидел.

В этот миг в кабинет вошел тот самый посетитель, который остался в приемной на диванчике. В левой руке он держал букетик анютиных глазок, а в правой — шоколадку.

— Ну чего же вы не проходите? — устало спросил он и прошел мимо оторопевшего Горяина. — Берите стул, садитесь.

Горяин нерешительно топтался на месте.

— А можете и не садиться. Как вам угодно. Разговор будет недолгий.

Хозяин кабинета, а это был именно он, подошел к окну, распахнул штору, и Горяин сквозь открытую створку окна увидел прямо внизу трамвайную остановку.

— Можете называть меня Палантином, имя вымышленное, одноразовое, да собственно оно и ни к чему, но если вам нужно ко мне как-то обращаться, то обращайтесь так.

Горяин хотел было сказать "хорошо", но в горле неожиданно пересохло.

Палантин положил на подоконник анютины глазки, и Горяин разглядел, что там стоит несколько небольших вазочек, в которых торчат точно такие же букетики, но только разной степени пожухлости.

Палантин выдвинул верхний ящик тумбочки и бросил туда шоколадку. Затем влез в пиджак, с каким-то избыточным усилием втиснув руки в рукава. Потом взял со стеллажа пустую вазочку.