sfЛазарчукАндрей Лазарчук, Михаил УспенскийruBook Designer 5.018.11.2013BD-750C96-82E5-2246-ECA8-6F26-E9BE-818DAF1.0

Лазарчук

Андрей Лазарчук, Михаил Успенский

Авторы признательны Дмитрию Быкову за расшифровку и подготовку к печати стихов из чёрной тетради.

От авторов: Повествование основано на реальных фактах. Авторы сочли необходимым изменить некоторые имена и несколько сместить место и время отдельных событий.

Посмотри в глаза чудовищ

роман

Волшебная скрипка

Валерию Брюсову

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,

Не проси об этом счастье, отравляющем миры,

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое тёмный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,

У того исчез навеки безмятежный свет очей,

Духи ада любят слушать эти царственные звуки,

Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,

Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,

И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,

И когда пылает запад, и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,

И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, -

Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи

В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,

В очи глянет запоздалый, но властительный испуг,

И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,

И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!

Но я вижу - ты смеёшься, эти взоры - два луча.

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

Н.Гумилев

Фея: Ничего не поделаешь, я должна сказать вам правду: все, кто пойдёт с детьми, умрут в конце путешествия…

Кошка: А кто не пойдёт?

Фея: Те умрут на несколько минут позже…

Морис Метерлинк

- Револьвер да зубная щётка - вот и всё, что нам понадобится.

Конан Дойль

Часть первая

1

В этом нет ничего нового, ибо вообще ничего нового нет.

Николай Рерих

Конец света, назначенный, как известно, знаменитым конотопским прорицателем безумным арабом Аль-Хазредом на седьмое января, не состоялся.

…А может, и состоялся, подумал Николай Степанович, глядя на заснеженную и промороженную до неподвижности тайгу. Что, если по всей земле стоят сейчас такие же холода, стены утонувшего в зарослях краснокаменного храма в верховьях реки Луалабы покрыты мерцающим инеем, ставшие стеклянными лианы крошатся со звоном под тяжестью снега и осыпаются на гранитной твёрдости торфяники, необозримые бегемотьи стада превратились в россыпи заиндевевших валунов, и башня Беньовского на Мадагаскаре неразличима на фоне внезапно побелевших гор…

- Вот так, значит, прямо и пойдёшь? - вкрадчиво поинтересовался один из пилотов-вертолётчиков, пожилой, мордастый, наглый, важивавший в своё время по охотничьим заимкам прежнего беспредельного владыку беспредельного края. Владыка любил, отохотившись и разогнав прочую челядь, выпить с пилотом и пожаловаться ему на раннюю импотенцию…

- Так и пойду.

Любому городскому простофиле, не то что этим летучим волкам, ясно было бы: не таёжник стоит перед ними, а некто беглый, которого если и будет кто искать, так не те, кого он хотел бы увидеть тут, вдали от цивилизации… Сапоги на Николае Степановиче хоть и зимние, но испанские, анорак хоть и меховой, но шведский, лыжи хоть и австрийские, но беговые, узкие, так что он и сейчас стоял в снегу по колено. Один только швейцарский армейский рюкзак заслуживал уважения, но что рюкзак?…

- Всё равно ведь закоченеешь.

- А это уже только моё дело.

- Так ты лучше нам денежки-то все оставь. Целее будут, - и в голосе воздушного волка прозвучала нотка нежности.

- Неужели тысячи долларов Северо-Американских Соединённых Штатов вам мало? - искренне удивился Николай Степанович.

- Это когда же их переименовали? - в свою очередь удивился другой пилот и даже опустил ствол карабина.

- Ты мне кончай Муму пороть, - сказал первый. - Щас вот положим тебя и полетим. А так - не положим. Понял? Ну?

- Итак, вы мне предоставляете полную свободу выбора, - кивнул Николай Степанович. - Хорошо. Пятачок я вам накину. На бедность.

- Ты эта… - шагнул к нему первый, вздымая снег - и вдруг замер.

- Отойди, Васильич, я его лучше из винта грохну, - внезапно севшим голосом сказал второй. Карабин в его руках заплясал.

- Вас ист "грохну"? - спросил Николай Степанович.

- Ист бин шиссен, - неправильно, но доходчиво объяснил второй.

- Как интересно, - сказал Николай Степанович, приглашающе улыбнувшись. И второй улыбнулся льстиво и беззащитно.

А неплохой карабин, подумал Николай Степанович. Грех его таким оставлять… Он чуть выше поднял ладонь. На ней, точно прилипший, лежал медный советский пятак. Образца тысяча девятьсот шестьдесят первого года, но незаметно для стороннего глаза исправленный и дополненный. Оба пилота воззрились на пятак, как на внезапную поллитру с похмелья, и больше от него глаз не отрывали.

- Карабинчик попрошу, - бросил небрежно Николай Степанович, стряхивая с ног лыжи и поднимаясь в тесную кабину Ми-2.

- Извольте, ваше благородие, - подобострастно вымолвил второй. - Патрончики по счёту принимать будете али как?

Второй преобразился. Вместо нормального аэрохама возник денщичок по пятому, как бы не боле, годку службы у полкового барбоса-интенданта. Первый сохранял прежний вид, но вести себя по-своему тоже уже не мог.

- В свете принятых решений, - сказал он неопределённо - и вдруг заткнулся, как бы подавившись привычными словами.

Николай Степанович подышал на пятак, приложил к лобовому стеклу кабины - пятак прилип.

- Летите, голуби, - сказал Николай Степанович, спрыгнув в снег. Пилоты, отталкивая друг друга, полезли в кабину.

Через минуту похожая на черноморского бычка машина, подняв тучу морозного снега, скрылась за вершинами елей. Николай Степанович вздохнул. Не то чтобы ему было жалко пилотов… Машину - жалко, это да. Впрочем, вполне может быть, что и долетят, подумал он, но о пассажире своём забудут навсегда.

Он откопал заметённые лыжи, попрыгал, примеряясь к рюкзаку, поводил открытой ладонью перед собой, определяя направление - и тяжело пошёл, загребая рыхлый кристаллический морозный снег. Остывающее солнце начинало бессильно клониться к синим щетинистым сопкам.

До зимовейки было с полкилометра, но сквозь густой заснеженный ельник он пробивался около часа. Хуже приходилось разве что тогда, в северном Конго, да и то - из-за вони.

Воняло одинаково: что от болот, что от людей, что от негров…

Откопав дверь, он на четвереньках забрался в тесное стылое нутро зимовейки. Топить крошечную соляровую печурку и греться было некогда, да и без печки ему было по-настоящему жарко. Он лишь переменил щегольские сапоги на слежавшиеся собачьи унты и выволок из-под топчана широкие лыжи, подбитые камусом. Потом подумал и, свернув, приторочил сверху к рюкзаку видавший многие виды рыжий романовский полушубок. Завтра кто-нибудь из внуков или правнуков Парамона Прокопьича отнесёт всё обратно…

Николай Степанович живо представил, как обрадуется Прокопьич городским дозволенным верою гостинцам: грецким орехам, свежим дрожжам, кусковому колотому сахару, цукатам, патронам, капсюлям, пороху "сокол", картечи, а особенно новенькому, буквально с неба снятому, карабину "рысь". Лыжи шли легко, да и вела к Предтеченке узкая, чужому взгляду незаметная, просека, где все пеньки были давно повыкорчеваны.

Через час размашистой ходьбы он почувствовал запах дыма - однако не тот живой, желанный, хлебный, - а уже холодный, с примесью большой беды. Но к тому, что он увидел, приготовиться было невозможно…

Не было на свете больше никакой красивой и тихой старообрядческой деревеньки Предтеченки о двенадцати дворах с обширными огородами, многочисленными надворными постройками, банями, садиками и палисадниками, общественным лабазом - и молельным домом, срубленным из железной красноватой лиственницы. Вместо всего этого лежало грязное пятно копоти, из которого неистребимо, как в войну, торчали печные трубы; местами багровели тронутые пеплом уголья, да тянулись в белое небо неподвижные синеватые столбы дыма и пара.

Вот он и кончился, едва лишь начавшись, его ледяной крестовый поход…

- Ладно, - сказал он и стал спускаться к пепелищу.

Он чувствовал, знал - потому что видел однажды подобное, - что впереди нет ни единого живого существа. И что здесь побывала не городская банда охотничков, которым надоело униженно выклянчивать по одной собольей шкурке и медвежью жёлчь по пенициллиновому пузырьку, и они решили взять всё разом, - и не чекисты (или как они там нынче называются?), пронюхавшие-разведавшие, наконец, про существование неведомой и невидимой миру со времён Петра-Анчихриста таинной деревеньки; нет, это был след другой силы… потому что ни бандиты, ни чекисты при всей своей глубинной людоедской сущности не оставляют на жертвах следов громадных зубов и когтей, не откусывают детям головы, не выедают у коров и лошадей кишки и не размётывают, как взбесившийся слон, избы по брёвнышку…

Уже на исходе дня, вымотанный до смерти, перепачканный сажей и кровью, Николай Степанович забрался в единственную уцелевшую баньку на подворье братьев Филимоновых; банька эта стояла чуть в стороне, у чистого ручья, и потому уцелела, не замеченная. Николай Степанович присел у каменки, достал нож, поднял с пола холодное полено и стал не спеша щепать лучину. Он знал, что до весны ему отсюда не выбраться, что без ключаря ключ в развалинах (даже если он там и остался) найти невозможно, и что тот посторонний, который сюда придёт, - придёт с ясной и конкретной целью…

Карабин здесь не помощник.

Были у народа карабины, были и ружья…

Только сейчас он почувствовал холод. А ночью будет под пятьдесят. Или даже за пятьдесят.

Всё, что здесь осталось от людей, я похороню весной, подумал он. А потом вернусь в город и похороню своих. Если выживу.

А я, к сожалению, выживу…

Завтра пепел остынет, и придут волки. Вон, уже слышно вдали… Хорошо, что успел снести людей в лабаз.

Не знаю староверских молитв… да не обидятся, наверное, если от чистого сердца… Ведь не кормил же меня Прокопьич из отдельной посуды, как по их уставу древлеотеческому положено.

Было так тихо, что еле слышное поскуливание за плотно притворённой дверью прозвучало для Николая Степановича архангельской трубой. А потом дверь приоткрылась, и в последнем сумеречном свете этого бесконечного дня возникло нечто белое.

- Ну, входи, - сказал Николай Степанович и с нервической усмешкой добавил: - Да побыстрей: холоду напустишь.

В ответ раздался совершенно невозможный звук: звонко подпрыгнули и упали в коробке спички.

Он молча протянул руку и взял коробок из пасти собаки.

- Греться, говоришь, будем? - спросил он.

Собака замахала хвостом, как сигнальщик флагом.

Каменка накалилась скоро, и даже вода забурлила в котле - её там было немного, на самом дне.

- Чайком бы тебя напоил, да налить не во что. В ковшик разве? Будешь кипяточек?

Собака помотала большой головой. Она пристроилась к боку каменки и уже, похоже, отогрелась.

- А я попью, - сказал Николай Степанович. - Не водку же пить… хотя можно было бы теперь и водку… никого не обидишь.

Он вынул из рюкзака большую алюминиевую кружку, оплетённую берёстой, - память об одном философе с Соловков, - бросил в неё пять пакетиков чая "липтон", здоровенный кусок сахару, залил кипятком - и спустя несколько минут опустил в чёрный настой аэрофлотовскую упаковку сливочного масла. Получилось почти по-тибетски.

- Ну, вот, - сказал он и вытер пот со лба. - А теперь рассказывай, что тут было.

Собака жалобно посмотрела на него. Палево-белая, в чёрных "очках" вокруг глаз, она походила скорее на панду или лемура, чем на здешних забывших родство лаек. Откуда такая взялась?… Извини, брат кобель, не разглядел. Сейчас свечку затеплим, лучше будет…

Тем временем брат кобель выполз на середину предбанника - и… Николай Степанович никогда не видел такого. Пёс привстал, медленно огляделся и уставился на что-то невидимое, но приближающееся. Потом он попятился, коротко рявкнул - и вдруг, как от удара, опрокинулся на спину и откатился к самой стене. Из-под стены он пополз, не по-собачьи извиваясь всем телом и выпрямив хвост поленом. Потом как мог широко раскрыл пасть и зарычал низко, утробно. Потом было что-то вроде ловли злой кошкой воображаемых мышей. Поймав добычу, пёс становился на задние лапы, а передние тащил к пасти. И, наконец, словно насытившись сполна и наигравшись, снова по-змеиному уполз к стене. Там он и остался, замерев.

- Понятно, - Николай Степанович заварил вторую кружку. - Значит, зверь, вышедший из моря. В смысле, из реки. И пожре праведных… Имя своё ты мне, брат, сказать не сможешь? Или как-нибудь попробуешь?

Пёс вернулся к каменке и покачал головой.

- Нельзя, понимаю. Но звать-то тебя как-то нужно?

Вместо ответа удивительный пёс метнулся к двери, проскользнул в щель и аккуратным толчком задних лап плотно затворил баню. Николай Степанович вдруг нелогично подумал, что ещё не всё потеряно, потому что таких собак на самом деле не бывает. И - неожиданно спокойно задремал, привалившись к стене и даже не подвинув к себе поближе карабин.

Но ему приснились Аня и Стёпка, и он проснулся со стоном.

Пёс сидел на прежнем месте, будто и не уходил никуда. Перед ним на полу лежал тускло поблёскивающий осьмиконечный крест.

- А вот этого точно быть не может, - сказал Николай Степанович вслух. О том, где ключ схоронен, знал только сам Прокопьич да старший внук его, Егор. Обоих он видел сегодня - смог узнать - там, в молельном доме…

Пёс тявкнул: может.

- А раз может, - сказал Николай Степанович, - то тогда давай-ка займёмся, брат, делом. Кто знает, что нам завтра предстоит…

Он натаскал из поленницы дров, забил котёл снегом, слазил наверх за веником (много наготовили братья Филимоновы веников, до Троицы хватило бы…), с остервенением вымылся чисто и горячо, а потом надел свежее - из гостинцев - бельё, как когда-то перед наступлением. Влез в согревшийся полушубок, сел с ногами на лавку и, чтобы успокоиться и занять руки, стал крест-накрест надрезать пули…

Пёс дремал.

Ночью ничего не произошло.

В восемь утра репетер его серебряного "лонжина" звякнул. В свои лучшие золотые тридцатые годы "лонжин" играл начало увертюры из "Вильгельма Телля", но со временем кулачок сносился, а нынешние часовых дел мастера умели лишь менять батарейки в гонконгской штамповке.

- Доброе утро, - сказал Николай Степанович потянувшемуся псу.

Перекусили, выпили чаю. Тьма снаружи медленно рассеивалась.

- Пора.

Воздух от стужи стал студенистым, не вполне прозрачным. Слипались ресницы. Брови, опущенные уши песцовой ушанки, натянутый на подбородок вязаный шарф мгновенно поросли куржаком. Лыжи долго не хотели скользить…

К реке можно было пройти по околице, но Николай Степанович намеренно сделал крюк. Встав перед молельным домом, в котором люди искали спасения от зверя крестом и молитвой, он обнажил голову, опустился на колени и перекрестился.

- Простите, православные, - тихо сказал он. - Не могу вас похоронить, а вот рассчитаться за вас - рассчитаюсь…

Никто не ответил. За ночь снег засыпал черноту, и следы, и всё, что здесь жило и сгорело…

До острова было метров сто - если лететь на крыльях. Лёд за островом был чёрный, выглаженный ветром, цветом подстать исполинской скале-быку на том берегу, а здесь, под высоким берегом - белый, заснеженный. И ровно под взвозом громоздились безобразные торосы, и яснее ясного было, откуда они такие взялись.

- Прямой нам дороги нет, - сказал Николай Степанович. - А с флангов обрывы. Такая диспозиция. И артиллерия в тылу застряла, по обыкновению. Что, господин гусар, делать будем?

Пёс всмотрелся в лёд, в остров, глухо тявкнул.

- На остров-то ему, думаю, хода не будет, - объяснил Николай Степанович. - Как твоё мнение? А вот на льду бы нам не задержаться…

Не ответив, пёс медленно, нюхая воздух и прислушиваясь, начал спускаться.

- Осторожней, гусар! - шепнул Николай Степанович вслед. Сам он повесил карабин на шею, распахнул полушубок и начал высвистывать ветер. Пар изо рта повисал перед лицом неподвижным облаком.

Получилось не сразу. Сначала ветер потянул в лицо, разорвал туман, обжёг щёки. Потом зашумело поверху. Иней посыпался с елей. И, наконец, застонало, завыло, загудело сзади - по-настоящему. Когда-то любой чухонец мог такое…

Подхваченный вихрем, Николай Степанович слетел по взвозу на самый берег, обежал, пригибаясь, торосы справа - и подставил падающему с обрыва ветру распахнутые полы полушубка. Слева, звонко лая и подпрыгивая, танцевал на льду пёс. Взвизгнул под лыжами высохший от стужи снег. Не стой на месте, Гусар! Хорошо идём! Лёд задрожал. Пёс метнулся вперёд, потом вбок. Николая Степановича несло ветром. Всё, что не было прикрыто унтами и полушубком, мгновенно закоченело. Позади раздался громкий треск, но оглядываться дураков не было. Пёс заходился лаем. Трещины, как от попавшей в стекло пули, разбежались там, где он был секунду назад. Половину прошли, подумал Николай Степанович. До острова было ещё немыслимо далеко. За спиной с шумом перевернулась льдина - и раскололась. Пёс нёсся теперь быстрее гепарда, а за ним лёд выгибался горбом и ломался, ломался…

Они с Гусаром выскочили на берег одновременно, взглянули друг на друга и на всякий случай отбежали подальше от протоки. Потом посмотрели назад и повалились на снег…

Вход в рум, понятно, замело, но камень-замок оставался на виду - так уж он был устроен. Весь этот внешне обычный остров был устроен особо, но понять особость не то что простому человеку, но и непростому - было невозможно. Равно как и особость румов. Равно как и…

Николай Степанович негнущимися пальцами извлёк из-за пазухи крест. Мало кто из нынешних мог увидеть и понять, что нижняя косая перекладина креста наклонена не по канону. Парамон Прокопьич никогда не брал ключ голой рукой, всегда через чистую тряпицу, которую потом непременно бросал в пылающую печь.

Крест утонул в гнезде, высеченном на камне. Потекла долгая минута ожидания. Гусар нервно переминался с лапы на лапу, но не уходил - хотя и знал наверняка, что коли дверь не признает его за своего, то быть ему тёплым белёсым пеплом… Николай Степанович решил не рисковать и подхватил пса на руки. Пёс был тяжёлый, как годовалый бычок.

- Однако, не голодал ты, брат…

Дверь просела. Снег посыпался на ступени. Заклубился, вырываясь наружу, пар.

Вот теперь можно и лыжи снять, с нервным смешком подумал Николай Степанович, вспомнив старый, времён финской войны, анекдот.

Похоже было на то, что в руме недавно жили. Хотя… Румы - это такое место, где время как бы и не идёт. По крайней мере, видимых изменений не происходит. И неизвестный постоялец мог жить здесь и двадцать, и тридцать лет назад. Когда же я сам-то был тут последний раз?…

В пятьдесят шестом? Да, пожалуй, в пятьдесят шестом…

Ах, да. В восемьдесят втором ещё. Как мог такое забыть?…

Потом, наведываясь регулярно в Предтеченку, он не испытывал ни малейшего желания спускаться в тайные подземелья. Подвалов башни Беньовского ему хватило навсегда - не говоря о погребальной камере Аттилы… Но сейчас другого разумного выхода не оставалось. Уют в руме, конечно, чисто спартанский, простору примерно как в подводной лодке "Пантера", но самый завзятый клаустрофоб не почувствовал бы себя здесь заживо погребённым - таким уж умением обладали неведомые древние строители. Просто Николая Степановича с давних пор (и не без оснований) тревожили вентиляционные решётки…

Первым делом, даже не скинув полушубок, он достал из рундука аптечку. Открыл цифровой замок. Потом в нетерпении вывернул ящик на крышку стола…

Здесь было всё, кроме того, главного. За чем он шёл.

На всякий случай он перебрал все пузырьки и ампулы, читая сигнатуры. Потом ещё раз. Потом ещё.

Ясно. Тот, кто побывал здесь до него, приходил за этим же. Но он не имел никакого права трогать неприкосновенный запас… оставил бы хоть несколько гранул!… Николай Степанович в отчаянии замахнулся кулаком на стеклянное бесполезное воинство… и опустил руку.

Гусар ткнулся головой в колени, буркнул что-то неразборчивое. Николай Степанович бессильно отошёл от стола и провалился в кресло.

- Всё бесполезно, брат Гусар, - сказал он негромко. - Одна отрада - что я тоже теперь рано или поздно умру.

2

Когда рассеется дым, увидишь внизу детей и животных.

Василий Аксенов

Всё началось совершенно невинно дней десять назад - как раз накануне Нового года.

- Коля, - Аннушка как-то непривычно смущённо посмотрела на мужа, - я должна сказать тебе одну вещь…

- У нас будет любовник? - поднял бровь Николай Степанович.

- Нет, но что-то вроде… В общем, я пригласила Лидочку.

- На Новый год?

- На Новый… - жена виновато развела руками. - Ну, пойми: я возвращаюсь в учительскую, пакет забыла, а она сидит и ревёт. Понимаешь? Я и…

- Сострадание разносит заразу страдания, - сказал Николай Степанович.

- Это ты заразу разносишь, - обиделась Аннушка. - Всем настроение портишь. А если бы Стёпку так же вот…

- Ну и что? Представь себе, через двадцать лет приезжает молодой американский миллиардер и звезда Голливуда, в котором счастливая мать без труда узнаёт…

- Ай, да ну тебя!

Впрочем, новогодний вечер всерьёз испорчен не был. Стёпке отдали в полное безраздельное (благо, никто и не претендовал) распоряжение новенькую "Сегу", чтобы не лез ко взрослым. Лидочка, дама крупноватая, обесцвеченная, легко краснеющая от лёгкого вина, держалась тихо и робко. Зато пришёл сам Гаврилов с банджо и новой пассией, рыжей и восторженной. Пассия чем-то неуловимо смахивала на Олю Арбенину, какой она была на том памятном вечере в Тенишевском училище, и Николаю Степановичу поначалу было нелегко придать своему взгляду обычную рассеянность.

Стол накрыли в зале, который Николай Степанович именовал "африканской комнатой". На стенах развешаны были жуткие ритуальные маски, курительные трубки и специальные магические приспособления колдунов оно-оно, потускневшие чеканные украшения бедуинских красавиц, передняя лапа чудовищного крокодила (настоящий, без дураков, трофей Николая Степановича; хотелось бы, конечно, отхватить у ящера чего-нибудь ещё, побольше, но дорога предстояла дальняя, а тащить - на себе), головы антилоп, масайские ассегай и щит; в серванте стояли пёстрые гадательные барабаны, медный светильник и какая-то странной формы и самого зловещего вида дрянь - по горячему уверению хозяина, засушенная голова жестокого белого плантатора (сам-то он знал, что такие головы на амхарских рынках продают дюжинами на медный пятачок, благо чего другого, а тыквочек в Африке пока ещё хватает); сенегальский ковёр, помнивший копыта верблюдов Абд-эль-Азиза, устилал пол; с террариума Николай Степанович снял расшитое покрывало только после долгих и настойчивых просьб гостей - и сразу набросил его обратно: в конце концов, люди пришли поесть…

- Вот это… оно… там такое и живёт? - с ужасом спросил Гаврилов.

- Живёт, - подтвердил хозяин.

- А как называется?

- Не знает никто. Негры говорят: "хамамба-ас-хамамба". Что в переводе на простой язык означает "самоглот". Это я так перевёл. Он же "проглот конголезский".

- А специалисты что говорят? - не унимался Гаврилов.

- А они в него не верят…

Аппетита обитатель террариума никому не испортил, только рыжая смотрела теперь на Николая Степановича восторженно. Уязвлённый Гаврилов начал петь, и пел хорошо. Но всё равно прошло некоторое время, и разговор вернулся к Африке.

- А как вас выпускали, Николай Степанович? - спросила прозаическая Лидочка. - Тогда же никого не выпускали, а вы так и вообще беспартийный.

- Ну, беспартийный - это ещё не безногий, - сказал хозяин. - По линии Академии Наук я ездил…

- И для разведки кой-чего добывал? - подколол Гаврилов.

- Русскую военную разведку я уважал всю жизнь, - Николай Степанович пожал плечами. - Так что не вижу оснований… Это вам не чека.

- Да что можно разведывать в Африке? - хмыкнул Гаврилов. - Боевым слонам хоботы да бивни считать?

- Помилуйте, милостивый государь, а Лумумбу-то из-за чего, по-вашему, пришлось устранить? - и Николай Степанович, обвёл глазами слушателей и принялся рассказывать совершенно потрясающую историю, в которой похождения неимоверного гэрэушника майора Коломийца и дочери местного вождя чернокожей красавицы Ахули нечувствительно переплетались с сюжетом романа Майн-Рида "Охотники на жирафов". А потом, вдохновлённый собственным рассказом, он перешёл к описанию древнего храма Омумбуромбонго, священного дерева, из которого вышли когда-то все животные, птицы, рыбы, люди, пауки и боги. Храму этому, по самым скромным оценкам, было не меньше тридцати тысяч лет, поэтому серьёзные учёные им не занимались - да и не добраться до него серьёзным учёным, привыкшим к лёгкой жизни, к проводникам и носильщикам…

- А кто такой Лумумба? - спросила рыжая где-то в середине рассказа, в ответ на что Гаврилов тут же изобразил песню своего детства: "Убили, гады, Патриса Лумумбу, а Чомба в кабаках танцует румбу!…" Тут же пришлось объяснять, кто такой Чомба. Потом Аннушка показала всем, что такое настоящая румба. Аполитичная пошла молодежь, сказал Гаврилов, подтягивая струны. Как блестяще мы разбирались в политическом положении в Бельгийском Конго, в скобках - Леопольдвиль! Сколько митингов провели в защиту, а Лумумбу, зараза, так и не уберегли. Это потому что ты своих шаманов ещё к рукам не прибрал, сказал Николай Степанович. Вот в сорок втором… - и он рассказал удивительную историю о том, как в сорок втором, на скорую руку присоединив к СССР Туву, согнали шаманов в один большой лагерь и заставили камлать хором, результатом чего и явился коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Шаманов потом, ясное дело, не по-хозяйски вывели в расход. А моих, северных, ещё в тридцать шестом кончили, вздохнул Гаврилов. Да что вы всё об этом! - упрекнула Аннушка. Надоели ваши расстрелы, лагеря… Не всем надоели, возразил Гаврилов. В тех старых лагерях только лампочки вкрутить…

Стало как-то неуютно, и пришлось выпить.

- А правда, что вы гадать по-настоящему умеете? - тихо спросила Лидочка.

- Правда, - так же тихо ответил Николай Степанович.

- А вы не могли бы?…

- Не сегодня, - отрезал он. - Выпивши - нельзя.

- Так я приду?

- Завтра, - разрешил он. - Второго. К вечеру.

Тут вышел Стёпка, заявил, что уже утро, он проснулся и намерен веселиться. И все стали веселиться.

Лидочка пришла второго после обеда.

- Ты сама это затеяла, - тихо сказал Николай Степанович Аннушке и велел им со Стёпкой на время удалиться - скажем, сходить на городскую ёлку, где умельцы выстроили необыкновенной красоты ледяной сказочный дворец. Сам же он переоделся во всё чёрное, повязал голову платком и взял в руки гадательные барабанчики. Барабанчики, на самом-то деле, были самые обыкновенные, хоть и обтянутые человеческой кожей. Ему просто нужно было чем-то занять руки, потому что руки в этом деле мешают больше всего.

- Фотокарточку принесли?