ЛИЧНЫЙ СЧЕТ
роман
Разруха не в сортирах, а в головах...
М.А.Булгаков «Собачье сердце»
«Удивительно, как за короткий срок можно испохабить вполне благопристойное жилище! Даже не
благопристойное, а, прямо скажем, респектабельное...»
С такими мыслями пробирался в темном и загаженном донельзя, судя по отвратительному «амбре», царящему вокруг, подъезде Павел Владимирович Ланской, бывший ротмистр Лейб-Гвардии Кавалергардского
полка, бывший дворянин, бывший благородный человек...
Хотя нет: благородным человеком он продолжал оставаться даже в этих скотских условиях, если не по
титулу, упраздненному новой властью, так по сути своей — непременно. И сути этой он изменять не собирался.
Зимняя Москва образца 1918 года встретила бывшего ротмистра неприветливо.
Изрядно подутратила свой полуевропейский лоск, купеческую обстоятельность и цыганистую лихость
Первопрестольная за год большевистского правления, хотя за то же время из второй столицы Империи успела
стать первой столицей безбожной «Совдепии». Притих стольный град, съежился, несмотря на многолюдье, заполонившее улицы и площади, стал гораздо скромнее и гораздо, гораздо, гораздо грязнее. Враз превратился
город из всегдашнего разбитного гуляки, принаряженного пусть и по прошлогодней, но истинно парижско-
лондонско-берлинской моде, в мрачного оборванного побирушку. Облаченного в потрепанный картуз
мастерового, крестьянские опорки, интеллигентское пенсне и заштопанную солдатскую шинель, пропахшую
окопом и населенную мириадами упитанных вшей...
Примерно в такую же шинель со споротыми погонами кутался сейчас граф Ланской. Разве что без
непрошеных «квартирантов»... Хотя, кто может поручиться за последнее после месяца без малого скитаний по
разномастным эшелонам, идущим Бог знает куда, вопреки всем расписаниям, логике и, вроде бы, даже
геометрии проложенных при «старом режиме» путей?
Точно так же, безо всякой логики, оказались заколочены грубым горбылем двери парадного подъезда
особняка княгини М. Теперь, чтобы попасть внутрь, приходилось обходить весь дом, скользя на тропинке, обледенелой от щедро выплескиваемых на нее нечистот. А потом — пробираться внутрь через дверцу черного
хода, безнадежно разбухшую от валившего из подвала густого пара и не закрывавшуюся нипочем, несмотря
даже на грубо стесанную топором кромку.
— Скоро уже, батюшка, скоро, — прошамкала темнота голосом Митрича, престарелого дворецкого
княгини, обитающего теперь в тесной и холодной дворницкой, опять же, вопреки логике, превращенной в
форпост пустующих апартаментов. — Вот еще один пролет поднимемся и тут оно, ваша светлость...
Как ориентировался старик в абсолютной темноте, для графа оставалось загадкой. Вероятно, действовала выработанная десятилетиями верной службы князьям М., почти что генетическая память... Впрочем, возможно, что и генетическая: семейство Мокрецовых служило княжеской фамилии не менее четырехсот лет, о
чем, не скрывая гордости не раз сообщал Митрич молодому графу во времена оные.
— Какая я тебе светлость, старик? — поморщился Ланской в ответ на неуместное сейчас раболепство
слуги. — Никакая я не светлость давно... Забыл что ли, что все чины и звания уже год как отменены?
— Простите старого, — залебезил старик, и граф снова поморщился, вдруг поймав себя на мысли что
морщится в последнее время чересчур уж часто.
«Отвыкать пора бы от чистоплюйства, ваша светлость... — неторопливо, словно тифозная вошь, проползла невеселая мыслишка. — Скоро год, как разгребаете кровавое дерьмо голыми руками — никаких
перчаток не напасешься...»
Митрич уже отпирал апартаменты княгини и, отомкнув последний замок, почтительно распахнул перед
графом двери, склонившись в глубоком поклоне. Так и проступила сквозь видавший виды облезлый собачий
тулупчик лакейская ливрея княжеских цветов...
Павел Владимирович вошел в стылую пустоту огромного и высокого помещения, бывшего когда-то
жилищем нежно любимой женщины. Осторожно ступая, он прошелся по анфиладе комнат, с горечью глядя на
некогда драгоценный, свисающий клочьями и заиндевевший шелк стен, безобразные ямы в штукатурке, напоминающие снарядные воронки — здесь когда-то крепились выдранные с корнем подсвечники и изящные
бра... Не знавший холода последние двести лет паркет вспучился и безбожно хрустел под ногами, а кое-где являл
неприглядное нутро подполья, расковырянный штыками и топорами «пролетариев», видимо искавших
княжеские сокровища.
«Хамы... Торжество хама... — думал граф, перешагивая через лоскут скрутившегося полотна с куском
багетной рамы. — Ничего святого: ломай, круши, убивай...»
Даже не разворачивая останки картины, он, по характерному орнаменту багета, опознал пейзаж кисти
Констебла1, которым не раз любовался раньше. Теперь картина погибла безвозвратно, и не стоило даже
нагибаться за жалким остатком творения Мастера...
— Картинами печи топили, ироды! — горько пожаловался Митрич, семенящий чуть позади, словно
угадав мысли ротмистра. — Они многие тыщи стоят, картины эти, а матросня с солдатами — знай крушит их
прикладами... Я им, дескать, пожалейте, лучше себе возьмите, да на стенку повесьте — добро ведь... А они: «Не
надобно нам твое буржуйское добро! Портянок из этих картинок не наделаешь — жестко будет!..» И в печь...
Егемоны — одно слово, прости Господи мою душу грешную...
— Гегемоны, старик, гегемоны, — поправил Ланской, мазнув взглядом по намалеванной на стене
суриком размашистой надписи: «Вся власть СовЂтам!».
— Вот я и говорю: егемоны! Христопродавцы, одним словом...
Павел Владимирович, наконец, добрался до комнаты, которую искал.
Будуар княгини тоже не избежал общей участи, и поэтому особенно больно было глядеть на
изуродованное и испохабленное взбунтовавшимся быдлом гнездышко прелестнейшей на свете женщины...
— Подожди меня снаружи, старик, — с некоторым смущением обернулся граф к провожатому и тот с
готовностью закивал растрепанной седой головой:
— Как прикажете, ваша светлость... С превеликим удовольствием...
Когда нежно-розовые двери с вычурной кремовой отделкой, захватанной грязными лапищами, закрылись за лакеем, Павел Владимирович внимательно огляделся.
Конечно же, будуар не избежал пристального внимания «кладоискателей», взломавших паркет, истыкавших штыками стены, вспоровших на них шелковую обивку. Казалось, не осталось в комнате такого
уголка, куда бы не забрались жадные лапы мародеров. Но ротмистр твердо знал, что это не так.
Очень мешало ориентироваться полное отсутствие мебели, ведь он никогда ранее не видел это
помещение пустым, но, все равно, определиться было можно. Граф в нерешительности постоял пару минут, не
зная, какую из двух голландских печей, расположенных в разных углах, выбрать, и решил начать с той, что у окна.
Просто чудо, что хозяйственные мародеры еще не добрались до великолепных изразцов, покрывающих
печи от пола до потолка. Без сомнения, керамические прямоугольники с ангелочками, нимфами, рогами
изобилия и пышными букетами, украсили бы любую крестьянскую избу или поделенную на многих хозяев
городскую квартиру... Как, бишь, они теперь называются? Коммуналки, что ли?.. О времена, о нравы...
Павел Владимирович отсчитал от потолка нужный ряд и, слегка нагнувшись (что делать: тайник был
рассчитан на хрупкую невысокую княгиню, а вовсе не на бравого кавалергарда), принялся методично нажимать
на углы плиток, надеясь, что какая-нибудь из них поддастся. Увы, все изразцы сидели как влитые, намертво
прихваченные раствором, превратившимся за столетия в камень. Вероятно, последнее обстоятельство и
помешало растащить их: ведь какая работа — аккуратно, стараясь не попортить, скалывать хрупкие плитки!
Лучше оставить до лучших времен, таща то, что еще в изобилии «плохо лежит» и так, не требуя затрат «честного»
мародерского труда.
Вздохнув, граф перешел ко второй печи, но и тут его попытки оказались безрезультатны.
Неужели он тогда, в далеком девятьсот одиннадцатом году ошибся, и княгиня вовсе не открывала свой
тайник, а всего лишь грела на теплых изразцах озябшие ладони?
Ротмистр так ясно увидел мысленным взором тонкие, почти прозрачные пальчики, которые столько раз
покрывал поцелуями, что внезапно почувствовал, как сердце дало сбой.
«Соберись, тряпка! — одернул он сам себя, морщась в неизвестно какой раз, но теперь уже не от
гадливости, а от острой иголочки в груди, пульсирующей в такт с сердцем, не таким уж молодым уже, и грозящей
в любой момент превратится в штык: четырехгранный металлический прут, пронзающий живую плоть легко, как
кисею. — Не хватало еще свалиться с сердечным припадком без чувств...»
— Позвольте, ваша светлость? — раздалось сзади.
— Чего тебе? — буркнул, не оборачиваясь граф.
— Понял я, ваша светлость, чего ищете-то... — тоже в несчетный раз поклонился старик. — Тайный
княгинюшкин ларчик, стало быть...
— Откуда ты...
— Да нешто ж в этом доме секреты от меня были! — всплеснул руками лакей. — Вы бы раньше
сказали...
Мелко семеня неразгибающимися до конца ревматическими ногами, Митрич шустро проковылял к
печи, осмотренной ротмистром первой и, даже не глядя, ткнул дрожащим пальцем в головку одного из
купидонов, целящегося из крошечного лука куда-то за окно. Тайный механизм как-то мелодично скрипнул и
1 Джон Констебл (англ. John Constable) (1776-1837) — английский художник-романтик. Наибольшую известность ему
принесли пейзажи, в частности с видами окрестностей Суффолка, откуда художник был родом.
одним рядом выше откинулась одна из плиток, на которую Павел Владимирович только что бесполезно давил со
всех сторон.
«Не ошибся, стало быть...»
— Извольте, ваша светлость, — с гордостью обернулся старик к окрыленному надеждой дворянину. —
Все туточки, в полной, так сказать, сохранности...
Граф сунул руку в тесное отверстие, не рассчитанное на крупную мужскую ладонь, и с замиранием
сердца ощутил под пальцами бумагу.
Конверт из плотной темно-желтой бумаги был перехвачен розовой ленточкой, завязанной изящным
бантиком и при виде вещицы, которой некогда касались руки любимой, у Павла Владимировича вновь сжалось
сердце.
— Пойду, пожалуй... — озабоченно произнес Митрич, деликатно удаляясь. — Если что — зовите. Залы
сейчас пустые, гулкие...
Не в силах сдерживать себя, ротмистр сломал сургучную печать с княжеским гербом и в руки ему выпал
сложенный вдвое листочек «верже»2, все еще хранящей тонкий аромат духов. Ее любимых духов...
«Милый мой Пашенька...»
Ланской стоял, прислонившись плечом к ледяной печи и не замечал, как по заросшей щеке пробирается
вниз тяжелая словно свинец слеза.
Вот и все. Два десятка строчек летящим почерком и «вечно твоя Натали» внизу. Больше ничего. Ни
адреса, ни указания где искать.
Но даже, если бы он знал сразу, что найдет лишь эти строки — он все равно пришел бы сюда, чтобы
найти их и прочесть.
Письмо не дало ему нынешнего адреса любимой, не подтвердило даже, что она жива — дата более чем
полугодичной давности ничего не гарантировала в это жестокое время — но он теперь знал главное...
— Ваша светлость! Господин граф!..
В голосе старого лакея сквозил ужас, но встрепенувшийся от грез граф уже и сам слышал далекие
голоса, шум тормозящих под окнами автомобилей...
Рубчатая рукоять верного «Кольта» сама собой прыгнула в ладонь.
— Ты?! — обернулся Павел Владимирович к трясущемуся старику, и, не услышав еще ответа, понял: «Не
он!..»
— Помилуйте, барин! — сделал попытку повалиться в ноги Ланскому Митрич. — Христом Богом...
— Прости, старик... — оборвал его на полуслове ротмистр. — Есть тут другой выход?
— Откуда...
— Тогда уходи. Спрячься куда-нибудь и пережди. Береги себя, старик! А если когда-нибудь увидишь ее, передай...
— А вы, Павел Владимирович?
— Обо мне не думай...
Едва ли не силком выставив плачущего навзрыд слугу за дверь и заперев ее, Ланской подскочил к окну, и тут же сразу несколько пуль рванули раму, зазвенело, рассыпаясь, стекло, надрывно зыкнул от разлетевшегося
фарфоровой пылью изразца рикошет...
«Напрасные хлопоты, граф... Обложили, красно...пые!..»
Все равно этот путь вел в никуда. Совершенно гладкий фасад, просматривающийся отовсюду, да еще
третий этаж... Далеко бы вы, граф, ушли на сломанных ногах?
Павел Владимирович деловито переложил в карман шинели «наган» и две обоймы для «Кольта». К
револьверу патронов, кроме семи в барабане, не было, так как еще утром он принадлежал одному чрезмерно
любопытному парнишке, увязавшемуся за графом. Револьвер, огниво, кисет с махоркой, да мятая бумажка, именуемая «мандатом» — вот все, что нашлось в карманах очередного «пролетария», повисшего на душе
ротмистра мертвым грузом...
Устранив «шпика» следовало, конечно, «лечь на дно», но Павел Владимирович всегда был
фаталистом...
Жаль, конечно, что задача останется невыполненной, но, в конце концов, он не один был послан и не
убудет от общего дела из-за какого-то жалкого «винтика», слетевшего с резьбы. Жизнь, в общем, прожита, особенных перспектив в будущем не предвидится... Наташа... Пусть она будет счастлива в своей Европе. Наташа
и... Ладно.
Где-то совсем недалеко раздался болезненный вскрик, оборвавшийся на высокой ноте, и Ланской с
болью в сердце узнал голос Митрича.
«Эх, не успел укрыться старик... Жаль...»
За дверью раздался топот подкованных сапог, створки упруго прогнулись внутрь.
2 Верже — сорт бумаги особой выделки.
— Откры...
Закончить ротмистр не дал, разрядив веером в середину филенки сразу полбарабана трофейного
«нагана» и с удовлетворением отметил, что одна, как минимум, пуля нашла цель: кто-то дико, по-конски
всхрапнул, и по дереву с длинным шорохом сползло что-то тяжелое.
— Р-раз! — весело крикнул офицер, отскакивая в сторону под прикрытие косяка.
Вовремя, потому что в двери, рядом с темными круглыми дырочками наганных пуль тут же расцвело
несколько расщепистых отверстий от винтовочных пуль снаружи. Вылетели остатки стекол, вспугнутым шмелем
прожужжал мимо уха отскочивший от радиатора парового отопления сплющенный кусочек свинца.
— Врешь, не испугаешь! — пробормотал Ланской, чувствуя, как кровь знакомо вскипает, будто
шампанское в бокале от доброй дозы адреналина, вытесняющего к черту на рога и боязнь за собственную шкуру, и остатки здравого смысла, робко предлагавшего вступить в переговоры.
Еще две пули в дверь, похоже, на этот раз впустую, чей-то срывающийся молодой голос:
— Из «нагана» садит, контра! Щас у него патроны кончатся! Навались, братва!..
«Угу! — злорадно ухмыльнулся офицер, выуживая из кармана «Кольт». — Ждите!»
Когда в филенку с треском врезался первый приклад, он выпустил в дверь последнюю пулю, мимолетно
отметив короткий стон из-за двери, отшвырнул бесполезный уже револьвер и перехватил тяжелую «машинку»
обеими руками «по-ковбойски», как учил покойный Лешка Голицын, бывший лейб-гусар. Его, кстати, «пушка».
Досталась по наследству...
«Ну! Не подведи, Америка!»
Заморское чудище глухо рявкнуло, увесисто толкнув в ладони, и, и без того превратившаяся в решето
дверь украсилась солидной дырой, а снаружи кто-то задавлено вскрикнул.
Повисла тишина.
— Ничего себе! — пискнул чей-то голос. — «Наган», «наган»! С чего он там бьет-то?.. Видал? Ваське вон
полбашки снесло!..
— Мортира ручная, — буркнул граф и добавил громче, просто так, для проформы, поскольку
единственный пристойный в этой ситуации выход давно для себя выбрал: — Может договоримся, православные?
— Чегой-то с тобой говорить?! Сдавайся, контра, и все тут!
— Значит не православные... — вздохнул Ланской, всаживая по пуле рядом с обоими косяками, где по
логике скрывались нападавшие...
* * *
Солнце клонилось к западу и в наполненном стоячими клубами синеватого порохового тумана бывшем
будуаре княгини стремительно темнело. Короткий зимний день подходил к концу, а вместе с ним приближалась
развязка затянувшейся драмы.
На счастье Павла Владимировича близ фасада княжеского особняка иных зданий не имелось, иначе
красные, заняв позицию напротив окна будуара, давно лишили бы ротмистра пространства для маневра. Да и
без этого лично он, на месте их командиров, давно бы бросил пару десятков бойцов напролом через
держащиеся на честном слове, изрешеченные пулями и расщепленные двери, чтобы решить проблему в лице
неуступчивого офицера штыками. Потери, конечно, были бы неизбежны, но, сколько уже и так полегло под
кольтовскими пулями? Бог знает...
Однако то чего не добились красные прицельным огнем, сделали рикошеты. Одна пуля скользнула по
щеке и вспорола ухо, но это — ерунда, царапина. Черное дело сделала вторая, тупо ткнувшая куда-то возле
правой лопатки. Теперь набрякшая кровью шинель стояла коробом и мешала движениям, а по мышцам спины то
и дело пробегала болезненная судорога.
Воспользовавшись коротким затишьем (нападающие, похоже, ждали темноты), Ланской произвел
ревизию боезапаса.
Возможно, противнику его арсенал казался неисчерпаемым, но сам-то он знал, что это совсем не так...
Да что греха таить, можно сказать, ротмистр остался безоружным: разве три патрона способны решить исход
сражения? Даже тупице на месте Павла Владимировича было бы ясно, что финал не за горами.
Он тоже не питал иллюзий, поэтому один из патронов перекочевал в пустую обойму, а два оставшихся
— вернулись на место. Если так и так одно, то зачем же пропадать двум пулям? Другое дело, что в запарке боя
можно увлечься и остаться вообще безоружным...
Ротмистр горько пожалел о верной шашке, которую пришлось оставить. Но не соваться же было во
враждебный город с саблей на боку, будто говоря: «Вот он я — недобитый белый офицер! Берите меня!..» А
добрый клинок сейчас бы не помешал...
«Ага! Или пулемет Льюиса3 с полным диском...»
Последний час офицера колотил нескончаемый озноб, что вроде бы само по себе ничего не значило в
нетопленой комнате с высаженным настежь окном, но Павел Владимирович разбирался в ранениях и отлично
понимал, что это дает о себе знать потеря крови. Одному Господу известно, когда он впадет в оцепенение и...
За дверью отчетливо скрипнула половица, и Ланской выстрелил навскидку. Минус один. Еще раз.
Все. Настала очередь обоймы с последним патроном.
Что ни говори, а непроглядная чернота пистолетного ствола завораживает, тянет не хуже колодца или
пропасти... Где-то там сидит маленький свинцовый дьявол с тупой латунной головкой, способный одним махом
разрушить весь тот необъятный мир, что складывался целых сорок лет... И для того, чтобы выпустить его на
свободу, не нужны никакие магические ритуалы. Достаточно лишь легкого движения пальца...
Павел Владимирович упер еще теплый от последнего выстрела обрез ствола в мягкую ямку на виске.
«Вот и все. Нужно было в «нагане» один патрон оставить — получилось бы чисто и аккуратно, а то таким
калибром весь череп разнесет... Интересно: есть все-таки, Тот Свет или это тысячелетние выдумки? Сейчас
проверим...»
Нужно было помолиться напоследок, но слова молитвы, затвержденные наизусть еще в далеком
детстве, как-то выветрились из головы и вместо суховатых «Спаси, сохрани и помилуй...» возник образ
Наташеньки. Не той встревоженной, слегка осунувшейся и как-то разом постаревшей женщины, какой он застал
ее в тот последний раз, а веселой и смешливой юной прелестницы, раз и навсегда пленившей сердце офицера...
«Прощай, Наташенька...»
Ланской нажал на спуск, но вместо грохота, предваряющего адскую бездну, не веря собственным ушам, услышал четкий металлический щелчок бойка по капсюлю.
Осечка?! Как некстати...
Еще один щелчок. Проклятая Америка...
Словно в страшном сне Павел Владимирович видел разлетающиеся под ударами прикладов двери, слышал торжествующий рев валящей внутрь толпы...
— В машину! — коротко бросил затянутый в хрустящую кожу невысокий чернявый человечек в пенсне, вдосталь насмотревшись на избитого окровавленного человека в распахнутой солдатской шинели, которого
приволокли к его ногам. — И чтобы пальцем больше не трогать! Он нам живым нужен... Распорядитесь насчет
врача.
Семен Лазаревич Пасечник торжествовал. Приказ выполнен, вражеский эмиссар взят живым. Не совсем
здоровым, но это уже издержки. Десяток убитых красноармейцев и почти столько же раненых? Ерунда. Главное, что такая «птичка» в руки попала. Теперь срочно доложить и...
Одиночный выстрел раскатился по анфиладе пустых залов майским громом.
«Не может быть...»
Но солдаты, только что волочащие к выходу едва перебирающего ногами пленника, уже, недоуменно
озираясь, опускали на замусоренный паркет неподвижное тело с безвольно запрокинутой головой.
— Кто стрелял?!!
Не жалея своих драгоценных галифе, товарищ Пасечник рухнул на колени рядом с лежащим навзничь
офицером, но так и не решился прикоснуться к нему, поддавшись какому-то детскому страху, неожиданному для
человека, отправившего на тот свет, лично и косвенно, десятки себе подобных.
Да и не нужно было иметь медицинского образования, чтобы уяснить, что человек, чуть раздвинувший в
язвительной улыбке стремительно бледнеющие губы, мертв. Мертв явно и безоговорочно. Пуля угодила точно в
висок, и теперь из крошечной ранки к затылку по тронутым сединой волосам тянулся застывающий на глазах
черный ручеек.
— Ушел, зараза!
Не в себе от пережитого разочарования, Семен Лазаревич вскочил на ноги и принялся остервенело
пинать щегольскими лаковыми сапогами обмякшее тело с безжизненно мотающейся по полу головой, не
обращая внимания на обступивших его красноармейцев, кое-кто из которых суеверно крестился, бормоча про
себя молитвы.
Спешно предпринятое расследование показало, что виновником гибели важного пленника оказался
только что призванный в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию из глухой северной деревушки Трофим Петров, неграмотный девятнадцатилетний парень из бедноты. В качестве оружия досталась ему старенькая, давным-
давно списанная «трехлинейка», изготовленная на Императорских Тульских заводах еще до русско-японской
войны и прошедшая почти всю Империалистическую. Изношенный механизм мог сработать от малейшего
толчка... И хотя бедняга клялся-божился, что даже не прикасался к спусковому крючку, его обвинили в преступно-
халатном обращении с оружием и отправили из относительно спокойной Москвы на фронт. Пасечник требовал
3 Lewis («Льюис») — английский пулемёт времён I Мировой войны. Был создан в 1913 году. Впервые укомплектован
дисковым магазином.
непременно поставить парня к стенке, но на счастье проштрафившегося, Красная Армия остро нуждалась в
штыках...
Кровожадный чекист еще не раз успел отличиться и в Гражданскую, и при подавлении Кронштадского и
Антоновского мятежей, и в коллективизацию, остепенился, украсил грудь несколькими орденами, выбился, было, в большое начальство в тридцать седьмом, но быстро слетел с Олимпа, как ближайший соратник
предателя и шпиона Генриха Ягоды4. Всего через год С.Л.Пасечник получил вполне заслуженную пулю в затылок
вместе с десятками «подельников» и ни в чем не повинных людей в одном из подвалов НКВД, а в 1955 был
посмертно реабилитирован наряду с сотнями палачей и сотнями тысяч их жертв...
Лакей Митрич выжил, даже, за ненадобностью, не был арестован, правдами и неправдами добился
выдачи тела покойного ротмистра, тайком похоронил его на одном из городских кладбищ и несколько лет
бережно ухаживал за могилой, пока сам скоропостижно не скончался в мае 1927 года. Безымянная и
беспризорная могила постепенно оплывала, сравнивалась с землей, пока в 1959 не исчезла окончательно после
ликвидации кладбища, попадающего в черту очередной новостройки.
Княгиня М. овдовела, много лет провела в эмиграции, скитаясь по всей Европе, пока не осела в Париже, где благополучно пережила оккупацию, оказывая посильную помощь французскому Сопротивлению. После
войны она хлопотала о возвращении на Родину, но, как и большинство «белоэмигрантов», не слишком
преуспела в этом. Несколько раз и не очень удачно она была замужем и тихо угасла на руках у единственной
дочери летом 1972 года. Даже после смерти, лежа в гробу, она сжимала в высохших, похожих на птичьи лапки
руках поблекшую от времени фотографию бравого офицера и симпатичной барышни на толстом, разлохматившемся по краям, картоне.
Больше всех повезло Трофиму Силантьевичу Петрову.
Едва попав на фронт, он получил шальную пулю в колено из-за чего его правая нога так навсегда и
осталась негнущейся, а после госпиталя вернулся в родное село, где закончил курсы «ликбеза», перебрался в
Губернию, сделал головокружительную для выходца из деревни карьеру, поднявшись от простого счетовода до
председателя Райпотребсоюза, дважды был под следствием (по мелочевке), но так ни разу и не сел, счастливо
избежал жуткой мясорубки тридцатых, еще более кровавой Отечественной, и дотянул аж до восьмидесятых, причем, всего какой-то пары лет ему не хватило до Перестройки. Нельзя сказать, что жизнь его выдалась
скучной или пресной, но все, происшедшее за долгие годы отступало перед тем случаем из декабря
восемнадцатого года.
Рассказ о своем нечаянном выстреле Трофим Силантьевич пронес через всю жизнь, причем, тот